«За землю, за волю!» Воспоминания соратника генерала Власова
Шрифт:
В эту ночь уничтожена была не только товарная станция Пильзена со своими поездами и с тем, что в них находилось, но и часть города, примыкавшая к вокзалу. Убиты были около 700 человек. Один молоденький офицер из рядов НТС каким-то образом попал под железнодорожную цистерну с бензином, когда ее взрывом сбросило на землю. Он кричал и умолял застрелить его, но ни у кого рука не поднялась, и он, постепенно изнемогая, умер.
Нужно ли описывать читателю наше моральное состояние под бомбами? Я в Берлине пережил много налетов и еще больше видел, но то, что произошло с нами в Пильзене, ни на что не было похоже. Это был катаклизм. Ни храбрость, ни смелость, ни стыд не существовали. Когда происходит ковровый налет и над вами взрываются тяжелые бомбы целой эскадрильи и вагоны, подпрыгивая, разлетаются на куски, человек теряет самообладание и превращается в червяка, которого насаживают на крючок, в дрожащий комочек. Так и мы, не обращая внимания на то, куда нас швыряет воздушная волна, обо что нас бьет и что сверху падает, стараемся прилипнуть к полу, втиснуться в него. И все это происходит молча. Только
Утром пришли немецкие власти и раненых отправили в местную больницу, убитых собрали и увезли. А для меня, Байдалакова, Гали и Шульги наши солдаты конфисковали один полугрузовичек-платформу и отправили нас в Фюссен. Эшелон разделился на две части: военные пошли походным порядком, а гражданские служащие поехали пассажирскими поездами. Мои раненые потеряли все свои вещи, а у меня сгорели и свои деньги и казенные вместе с полевой сумкой. Нас окружили наши солдаты, и каждый совал нам что-нибудь — белье, носки. Мне один солдат дал свою пилотку, ибо моя фуражка исчезла. Но самое главное — они подобрали бутылку коньяку, сигары, папиросы и другие ценные вещи и вот дали нам несколько бутылок коньяку, несколько коробок сигар и папирос на дорогу с заданием сигареты курить самим, а коньяк и сигары обменять на бензин. И действительно, что бы мы сделали без этого коньяка и сигар! Только в обмен на эти товары мы получали бензин и добрались до Фюссена. А в Фюссене полковник Риль, видя мое жалкое положение, принес мне белье и несессер с бритвенными принадлежностями. И когда я отказался от этого подарка, он внушительно сказал: «Полковник, вы довольно покомандовали мною, теперь настала моя очередь». Полковник Риль был моим начальником штаба в РННА. Это была тогда наша последняя встреча, и на прощание мы расцеловались со слезами на глазах.
Итак, 18 апреля утром я распрощался со своим эшелоном, и мы поехали. От Пильзена дорога шла на подъем, через небольшую гору, и когда город остался внизу, то сверху железнодорожная станция показалась черным пятном, заваленным разным металлическим хламом. Ехали мы долго, с частыми и долгими остановками. В танке было совсем мало бензина, и мы оставались стоять то на горе, то под горою. Тогда наши лихие автоматчики с канистрами, сигарами и коньяком с попутной машиной добирались до следующей заправочной станции и приносили литров 10, а то и 15 бензина. На третий день поздно вечером прибыли в Декендорф, и негде было ночевать, а ночи были холодные. Мы подъехали к больнице просить приюта. Дежурный врач сперва нам отказал, сказав, что больница переполнена, а потом подумал и принял нас. Байдалакову отвели койку в палате, где тяжело раненным лежал гетман Скоропадский. Я лежал в комнате с одним тяжело раненным венгерским магнатом, у которого было заражение крови, от чего он без перерыва стонал и к утру скончался. У меня самого головные боли ни на минуту не прекращались и мучительно болела нога, но было страшно жаль моего бедного соседа.
Утром пришел Шульга с автоматчиками снести нас вниз и выехать. А у самого Шульги голова и лицо были покрыты многочисленными легкими ранами, была сильно потрясена нервная система, и он вдруг начинал плакать, вспоминая, как под развалинами бункера стоявшая перед тем рядом с ним его жена потом плакала и скребла ногтями по его сапогам. Я за ночь превратился в обнаженный нерв, и что-то подсказало мне решение выехать после обеда. Все стали убеждать меня выехать с утра, чтобы к вечеру прибыть в Фюссен. И все-таки я настоял на своем. А через четверть часа загудела сирена и посыпались на Декендорф бомбы. Больные, мужчины и женщины, в одних рубашках высыпались из палат и заполнили коридоры и лестницу, образовались пробки, и все застряли в проходах. Тяжело больные и раненые, которых было немало, остались в своих постелях. А самолеты бросали бомбы, делали очередные залеты и опять бросали бомбы. Наконец больные добрались до подвала, остальные остались наверху. Бомбежка не прекращалась. Монашки, не переставая, читали молитвы, и с каждым новым взрывом голоса подымались до высоких тонов, а потом опять спускались до шепота. Продолжалась бомбежка часа два и потом, постепенно удаляясь, смолкла. Был дан отбой. На Дунае были взорваны склады горючего, и черный дым столбом взвился к небу. В городе больших разрушений не было. Следы бомбежки кончились в Фрейзинге по нашей дороге, где горел вокзал, было сломано много деревьев, росших вокруг.
К вечеру мы прибыли в Фюссен. Нас окружили члены КОНРа, офицеры и солдаты. Прибыл Федор Иванович Трухин с одним из эсэсовских офицеров и, высказав свою радость, что мы уцелели, распорядился Виктора Михайловича и Галю поместить в местную городскую больницу, а меня в военный эсэсовский лазарет (там другого не было). В лазарете уход за пациентами был отвратительный, помещения не топились, было холодно, да и бинты были бумажные, впитывали влагу, и я в постели мерз и дрожал. Видно было, что эсэсовцам не до пациентов.
Через три дня после нашего прибытия в Фюссен стало известно, что французы заняли Линдау, Равенсбург и Ванген, а американцы вышли в Кемптен и двигаются дальше. Настроение мое было отвратительное — боли в ноге не унимались, в голове что-то все время вибрировало и не давало спать.
На третью ночь, когда все кругом заснули, слышу в коридоре голоса и тяжелые шаги, приближающиеся к моей палате. Дверь открылась, кто-то включил свет, и передо мною очутился адъютант генерала Власова, капитан Антонов, с несколькими солдатами из охраны. Видя, что я не сплю, Антонов обратился ко мне: «Господин полковник, враг приблизился к Фюссену, и генерал послал меня
Рано утром приходит Антонов и говорит, что сейчас придет генерал Власов. Я обрадовался в такой тяжелый момент увидеть его и хоть чем-нибудь облегчить душу. Через десять минут вошел Андрей Андреевич. Это была первая наша встреча после моего ранения. Андрей Андреевич, желая меня немного отвлечь от мрачного настроения, принял веселый вид и, смеясь, сказал мне: «Ничего, полковник, мы с вами солдаты, и теперь осталось одним разом меньше. Давайте покурим». С этими словами он достал сигареты, предложил мне одну, зажег ее и только после этого закурил сам. Я почувствовал его заботу и был ему бесконечно благодарен. Не спрашивая больше ни о чем, он сказал: «Кончились немецкие дела, они сами во всем виноваты. Теперь начнутся наши. Конечно, будем сидеть не только за проволокой, но и в тюрьмах, но они без нас не обойдутся. Уж слишком далеко допустили большевиков, привели коммунизм в сердце Европы». Я возразил, что боюсь, что мы ошибаемся; за минувшие годы англо-американцы стали настолько обозленными, что постараются отомстить всем, кто имел какое-либо отношение к Германии, но А.А., перебив меня, сказал, что нет, политика — вещь реальная, западные демократы должны не о нас думать, а о себе, они уже надели себе петлю на шею. «В этом вопросе я не столько возлагаю надежды на Америку, сколько на Англию. Америка — это молодая страна и только за последнее время вышла на путь большой мировой политики, но Англия — это классическая страна и в течение пятисот лет стоит в центре мировой политики. Не может быть того, чтобы она не оценила создавшегося положения после разгрома Германии и прихода коммунистов в сердце Европы».
На этом разговор наш кончился, и перед уходом Андрей Андреевич сказал, что сегодня мы двинемся через Тироль на юг, к нашим дивизиям, и он отдаст распоряжение дать мне машину на одного, чтобы было удобнее расположиться (я мог только лежать). И тут я решил посвятить его в составленный мною план ввиду намечающегося конца войны. Я решил сам вступить в переговоры с той стороной, чтобы Власов и его окружение в связи с ходом переговоров имели бы возможность маневрировать и не попасть в беду. Я сказал: «Андрей Андреевич, вы думаете, что мне следует ехать дальше?» Для Власова этот вопрос был неожиданным, и он неправильно понял меня. Он решил, очевидно, что я пытаюсь отколоться, хотя раньше я не раз говорил ему, что когда настанут наши черные дни, а они настанут, то он всегда может рассчитывать на меня, я его никогда не оставлю, у Власова пробежала по лицу неприятная гримаса, и он сказал: «Полковник, если хотите ехать к семье, я дам распоряжение везти вас домой». Я на это ответил: «Андрей Андреевич, домой-то я очень хочу, но теперь не время думать о семье. Вы сказали, что сегодня выезжаем на юг, но кольцо все больше и больше суживается, и скоро отходить-то будет некуда. Вы не считаете, что пора нам вступить в переговоры с той стороной, пока она не столкнулась с нашими дивизиями? Тогда будет поздно».
Андрей Андреевич, выслушав меня, сказал: «Вы правы, вы остаетесь здесь моим представителем. Вы все знаете и знаете, что говорить. Я оставлю при вас Каштанова со взводом, а теперь спущусь вниз распорядиться написать вам необходимые документы».
С этими словами он вышел. Примерно через час они с Василием Федоровичем Малышкиным поднялись ко мне, и Андрей Андреевич сказал: «Полковник, мы вашу идею разработали дальше, и я решил оставить здесь половину штаба. Меня представлять будет Василий Федорович, а при нем будет генерал Закутный и вы». Дав тут же Василию Федоровичу некоторые указания относительно меня, Андрей Андреевич попрощался со мною, и, когда наклонился поцеловать меня, у меня глаза были полны слез, и слезы были на его глазах тоже. Когда они выходили, я окликнул его, он вернулся, и я сказал: «Андрей Андреевич, не сдавайтесь в плен, с пленными никто разговаривать не станет. Там, где вы будете, пусть кто-нибудь из генералов поведет переговоры от вашего имени». Власов ответил: «Нет, полковник, я кликнул клич, и войска пошли за мной. В такой тяжелый момент я должен быть с ними и разделить их судьбу».
Это была последняя моя встреча с Андреем Андреевичем — в Фюссене 25 апреля 1945 года, но образ его и сам он и по сей день находятся в моем сердце, и с ним вместе уйду я в могилу. При мне был оставлен фельдфебель-студент, который помогал мне.
Перед отъездом все командиры пришли попрощаться со мною, а пастор Шаберт со слезами на глазах сказал: «Господин полковник, не знаю, увидимся еще или нет, но прошу не забыть того, что в самые тяжелые для Власова дни мы всегда были с ним».
Тяжело было прощаться и с Георгием Николаевичем Жиленковым, с которым я впервые встретился в 1942 году. С тех пор нам пришлось многое пережить вместе. Со свойственной ему манерой даже в очень тяжелых случаях показать себя беззаботным, Георгий Николаевич нагнулся и поцеловал меня со словами: «Прощайте, Константин Григорьевич, и, если больше не увидимся, спасибо за прошлое».