Заблудившиеся на чердаке
Шрифт:
— Неужели война?
— Да нет. Теплоцентраль меняют. Осень на носу. Еще и ураган что-то там попортил, — Толик рассеянно мял и закручивал собственное ухо.
— Значит, теплоцентраль? — Евгений Захарович недоверчиво уставился на Толиково ухо. — Вот оно, значит, как…
Почему-то подумалось, что ремонт трубопровода может быть военной хитростью — чтобы, значит, не паниковали раньше времени, не распространяли безответственных слухов. А на самом деле — война. С раннего утра и с первых часов рассвета. И где-нибудь в Забайкалье уже тайно мобилизуют студентов и школьников, потому что кадровые части уже истреблены и некому садиться в танки и самолеты для ответного удара. Немудрено, что окопы роют здесь, за центральной линией Урала. Нынешний
— У вас вчера праздник был? — застенчиво спросил Толик. — Кто-то смеялся, а потом текло по балконам.
— Текло? — Евгений Захарович задумался, озабоченно потер лоб. — Не помню. Хотя праздник действительно был. Души и сердца… А сейчас вот на работу надо. И тоже как на праздник.
— Это хорошо, — завистливо вздохнул Толик. — Я вот пока только устраиваюсь. Сторожем в детский сад.
— А что? Замечательная профессия! Все ж таки дети… — Евгений Захарович с любопытством покосился на Толика. Может, так и надобно жить? Все побоку — и в сторожа? Что он, к примеру, выгадал в своем институте?
— Дома-то как? Помирились?
— Помирились, — Толик понурил голову. Видно было, что ему хочется вздохнуть, но он сдерживается. Евгений Захарович вздохнул за него.
— Понятно… Что ж, пойду я, Толик. На праздник… То есть, тьфу! — на работу.
Они обменялись рукопожатием — таким крепким и затейливым, словно расставались навсегда. Впрочем, так оно и было.
Возложив ноги на полированный стол, Евгений Захарович листал подшивку ФИСов и протяжно в голос зевал. Он успел уже отоспаться и чувствовал себя значительно лучше. К проспекту он не притрагивался, дав себе слово даже не глядеть в его сторону. Минусов на сегодняшний день и без того хватало. На этот раз опоздание не обошли вниманием, и телефон то и дело отрывал его от журналов, заставляя морщиться и выслушивать чужое недовольство. Видимо, злополучная новость доползла-таки до полчища соавторов, и каждые десять минут кто-нибудь из них спохватывался и, набрав номер, принимался журить Евгения Захаровича, для начала интересуясь рабочим настроем, затем выражая недоумение по поводу случившегося и в конце концов твердо надеясь, что ЭТО более не повторится. Евгений Захарович говорил «да», «понимаю» и, прикрывая микрофон ладонью, продолжал зевать, глазом кося в ненавистный потолок. Начиная удивительно скучно, они и заканчивали скучно. Уже через какой-нибудь час — тревоги соавторов смертельно ему надоели. Он попробовал положить трубку на стол, но в кабинет тут же заглянул Стас Иванович, один из них, легко узнаваемый по озабоченному изгибу бровей, по увертливому и скользкому взгляду. Торопливо подхватив трубку, Евгений Захарович стал на ходу изобретать пространный разговор с директором института. Выждав в почтительном молчании несколько минут, Стас Иванович деликатно замахал руками и попятился к выходу.
— Я позже, — шепотом объяснил он, и Евгений Захарович нетерпеливо кивнул.
Как только дверь затворилась, он хряснул телефонной трубкой по клавишам и издал вполне звериный рык. Сгребя в охапку несчастные ФИСы, швырнул их в угол. Поднятый шум принес ему некоторое удовлетворение. Встав из-за стола, он попытался волевым усилием выбросить из головы Стаса и звонки, душный объем разговоров и неизбежность прямых коридоров с их пугающим поступательным движением. На мгновение его охватила паника. Что угодно, только не это! Хватит с него коридоров и театральной игры!..
Евгений Захарович нервно заходил по кабинету. В тех же ФИСах он как-то наткнулся на весьма любопытную статейку. Как избавляться от неприятных воспоминаний. Метод был чрезвычайно прост. Воображаемым мелом на воображаемой доске человек должен был написать докучливую мысль и после стереть ее к чертовой матери. Разумеется, воображаемой тряпкой. Единственное невоображаемое заключалось в самой мысли — той самой, что подлежала уничтожению… Евгений Захарович сел за стол. Может быть, все так и живут? Уже давным-давно, не афишируя своего секрета, и только он один, ни о чем не догадываясь, мучается по старинке…
Задиристо забренчал телефон. Евгений Захарович стиснул трубку, словно вражеское горло, чуть посомневавшись, оторвал от клавиш. И тотчас противным молоточком в ухо застучал голосок Трестсеева:
— Евгений? Приветствую! Что же ты, дружочек, с дисциплиной не дружишь? Услышал — прямо-таки не поверил. Человек — на таком ответственном этапе человек — и вдруг…
Евгений Захарович вспомнил сцену во дворе и, хмыкнув, опустил трубку на колени. Заинтересованно взглянул на часы, решил, что трех минут господину Трестсееву будет вполне достаточно. Пародируя людскую деловитость, секундная стрелка торопилась и вздрагивала, не выходя из положения «смирно». Он терпеливо ждал. Только после того как стрелка отплясала три круга, снова поднял трубку.
— Ведь положеньице, блин! Ты пойми, нам этот проспект на фиг не нужен. Но ведь заграница, блин! Пристает, спасу нет. Прямо забодала, на фиг!..
Евгений Захарович ошеломленно посмотрел на телефон и даже помассировал пальцами виски. Бред какой-то! Он снова послушал.
— … а что есть хитрость? Хитрость есть оружие слабого, старик, и ум слепого! Как говорится, хочешь глядеть вдаль, читай Шопенгауэра и отращивай нос, как у Сирано…
Это не походило ни на детину, ни на Трестсеева. Больно уж заковыристо, а, значит…
Убегая от нелепостей, Евгений Захарович испуганно положил трубку и ойкнул. Это письменный стол высунул язык-столешницу и двинул его по ребрам. Зеркальный глянец полировки взмутился, а прямо перед глазами, заходясь в смешливом кулдыхании, захохотала и заперекатывалась пузатая авторучка. Отчетливо было видно, как булькают и переливаются в ее стеклянном животике пузырчатые чернила. И совсем уж ни к месту протяжным журавлиным строем потянулся из коридора хор голосов. Вроде бы запевал Пашка, хотя быть этого, конечно, не могло. Но так или иначе — голос, очень похожий на Пашкин, печально выводил: «Как на тоненький ледок выпал девичий пушок. Эхма!.. Девичий пушок!..» Евгений Захарович похолодел. Вспомнилось старое, неизвестно где услышанное слово: «скызился». Раньше оно смешило, сейчас ему было не до смеха. Мир вокруг него именно СКЫЗИЛСЯ!
Вдобавок ко всему громко и пискляво кто-то заговорил за окном, делающим скрипучие попытки самостоятельно приоткрыться.
— … над городом оно еще ничего. Башка, правда, трещит от миазмов. И мухи какие-то кровянистые, злые. Пищеварение от них неважное — сплошные поносы…
— А ты на болото слетай. Там с кормами вольготнее.
— Может, оно и так, да ведь там под каждым кустом двустволка очкастая сторожит. Разве что еще на деревья не лезут.
Евгений Захарович повернул голову к окну и в немом изумлении приоткрыл рот. На пятнистом от помета карнизе сидел жирный, лоснящийся голубь, а напротив него, поджав под себя перепончатые лапы, расположился тощий утенок. Почти по-человечески почесав крылом спину, утенок губошлепо забубнил:
— А гадких сколько развелось! Куда ни плюнь, — всюду они. Но и тех бьют, не жалея.
— Что верно, то верно, — поддакнул голубь. — Бьют, кол им в глотку! Наслаждаются первоинстинктом… Мало на них ангин с энцефалитом. Грипп им надо придумать! Особенный какой-нибудь! Чтобы ни одна холера таблеточная спасти не могла, — он равнодушно стрельнул оранжевым глазом в сторону сидящего в кабинете человека.
— И ведь какую жизнь себе устроили! Мы на крышах да на морозе, а они у телевизоров. И ходить на своих двоих отвыкают. Колеса им подавай.