Заблуждающийся разум? Многообразие вненаучного знания
Шрифт:
Теперь, говорят, требуется новое отношение к действительности, надо относиться к природе как к матери. Во-первых, образ не очень точный. Скорее позиция насильника меняется на позицию любовника. Далее. Если меняется отношение, то причем здесь разум?
Как говорил Фейнман, помимо научного есть много «ненаучных» вещей, например любовь, которая не становится хуже от своей ненаучности. Научным является знание, произведенное в науке. Знание может быть произведено и вне науки.
Был период в жизни человечества, когда люди познавали мир, но это не была деятельность, связанная со специальным анализом того, как мы это знание добываем, в каких формах оно лучше добывается. Когда же целенаправленная деятельность по производству знаний возникла, мы стали во всех областях нашей жизнедеятельности обнаруживать знание. Оказывается, что люди всегда познавали. Но целенаправленно и рефлексивно эти знания добываются только сегодня и только в науке.
Чем же отличается знание, произведенное в науке, от знания, произведенного вне науки? Я попробую объяснить это различие, используя аналогию с языком. Собственно язык — это язык человека. Но когда я говорю сегодня о языке пчел, то вы меня прекрасно понимаете и вычленяете все, что там есть собственно языкового.
Если я переверну это отношение и скажу, что язык был всегда, он есть у пчел, у амеб, у растений, то мы потеряем определенность. Мы должны помнить о том, что люди тысячелетиями создавали то, что называется знанием, и отработали определенные формы и определения. Эти определения неокончательны, не завершены. Люди продолжают эту работу.
Теперь возникает вопрос о вненаучном знании. Возможно ли оно в нескольких формах? Возможно. Можно кустарным образом вне науки и сегодня изготовлять что угодно. У меня есть опыт методологического анализа всего этого, у меня есть опыт исследования знания, опираясь на который я могу обнаруживать и анализировать элементы знания, например в искусстве. Могу рассматривать искусство как форму познания. Но ведь не этим же оно занимается! Если в нем и возникает знание, то на формах знания в искусстве отпечатываются определенные черты.
А отличительной чертой знания, полученного в науке, является то, что оно ориентировано на повсеместное применение. Оно безлично. А в гуманитаристике знания ровно столько, сколько в ней формальных и научных методов. Обыденное сознание гадает: перешел Цезарь Рубикон или нет? Ученый берет сводки погоды, еще какие-то данные, сопоставляет и обнаруживает, что Рубикон в данное время года непереходим. Это анализ ученого. Что же касается человеческих, социальных, гуманитарных смыслов этого события, то к науке это не имеет отношения, Там, где есть любовь, зачем нужна наука? Возможна любовь по науке. Возможна «наука побеждать». Но тогда наш термин «наука» «поплыл». То же самое с рациональностью. Разум предполагает строгий анализ вещей, основанный на требованиях логики. Если и возможны различные формы рациональности, то у каждого она будет своя.
А. Яковлев. Есть в диалектической логике еще такое обоснование: я выражаюсь противоречиво, потому что противоречив сам объект познания.
Б. Пружинин. Противоречия заключены в самой действительности, и я рассуждаю в соответствии с ними. А вы со своей формальной научной логикой, со своим 2х2=»=4 не можете втиснуть в нее всю действительность.
Интерес к вненаучным формам знания все растет. Я сейчас попытаюсь объяснить, в какой точке мы все могли бы сойтись. Дело в том, что, на каком бы основании мы сегодня ни обращались к такого рода знаниям, все это свидетельствовало бы о том, что узкое понимание критериев научности, определений научности и знания оказывается сегодня неработающим, недостаточным.
Вы на этом основании делаете вывод о том, что понятие знания надо расширить. Я на этом же основании делаю противоположный вывод, я говорю, что мы наткнулись на ситуацию, когда надо уточнить наши представления о данном, уточнить, довести до точки, сделать более точными, более определенными. Но в любом случае и у вас, и у меня появляется потребность апеллировать к знанию, которое находится вне науки. И я тоже вместе с вами обращаюсь к опыту религиозного познания.
Но меня интересует, как может развиваться знание внутри ненаучных, внутри чуждых, мешающих его развитию форм. А вдруг там возникали ситуации, которые способствовали некоторым чертам развития знания. Мне нужен не только опыт развития научного познания. Наука впервые сознательно занимается тем, что отыскивает собственные формы и для этих целей обращается ко всему прочему. Я не знаю, что будет дальше. Сольются или не сольются в экстазе все науки и все знания.
Сегодня для меня очевидно следующее: в науке есть нарастающие процессы дифференциации, специализации, вводится антропный принцип. Однако я подчеркиваю, что вводится не человек, а именно антропный принцип. У Эйнштейна тоже наблюдатель — не человек. Наука этого не принимает. Плохо ли это?
Есть знание и стремление к истине, какова бы она ни была. К ней категория «вредная» или «полезная» не относится. Есть совершенно другое человеческое измерение— эстетическое отношение к действительности. Прекрасное тоже существует само по себе.
Прекрасное, истина и нравственность — три кита, на которых стоит человек. В моей реальной практике есть формы синтеза этих трех измерений. Эти формы меняются, но есть специализированные формы деятельности, которые пытаются развить каждое из этих направлений. Если угодно, искусство само по себе тоже безнравственно. А нравственность бессильна и во многом страшна.
У меня есть интерес к паранаучным образованиям, вненаучным формам знания, и у вас есть этот интерес. Давайте исследовать эту реальность, как она дана. А делать общие выводы о том, куда это все будет развиваться и что нас ждет в будущем, — это тема для другой дискуссии.
Л. Поляков. Мне кажется, здесь были проговорены очень важные вещи относительно того, что же стоит за защитой идеала научности и принципа несмешиваемости науки со всем остальным. За этим стоит позиция не ученых, а позиция науковедов, уже имеющих перед собой определенный, логически конкретный образ того, что такое наука вообще. Когда мы начинаем допытываться, что же это такое «вообще», то выясняется, что и в этом нет никакой однозначности.
Пружинин в конечном счете видит математику, т. е. некоторую чистую форму, формализованность как критерий, как нерастворимый остаток, позволяющий вылущить научность во всем ненаучном. Яковлева я так и не понял, но я отношу это к своему дилетантизму. Но я все-таки хочу заметить, что мы сегодня говорили не как науковеды, а пытались вести разговор как философы. Философия не наука, наш разговор, даже если он включает в себя науковедение, должен быть философским. Может быть, самым интересным является вопрос о соотношении науки, которая для вас витает в интуиции, с философией, к коей мы все себя в равной степени причисляем. Однако контакт нашей позиции с позицией науковедов не состоялся!
И. Т. Касавин. Как мы видим, дискуссия не столько примирила разные позиции по вопросу о соотношении науки и иных форм познания и сознания в культуре, сколько уточнила и заострила наши разногласия. Я не возьму на себя ответственность за однозначную квалификацию взглядов всех участников дискуссии, но, быть может, не ошибусь, если разделю их на три группы, — с учетом, само собой, своеобразия и суверенности точки зрения каждого. Так, в первую группу можно отнести подходы, отстаиваемые Н. С. Автономовой, Б. И. Пружинимым, А. А. Яковлевым. Их отличает надежда на возможность формулировки методологических критериев демаркации науки и ненауки, убеждение в прогрессивном характере развития познания и культуры и признание современной науки высшей формой познания, в значительной мере «снимающей» весь исторический опыт интеллектуального освоения действительности. Существенно иную, порой даже противоположную позицию занимают Л. В. Поляков, В. В. Майков, В. Н. Порус, В. Г. Федотова и А. Л. Никифоров; признаюсь и я в своей близости к их платформе, хотя рискую тем самым оказаться пристрастным. Эти авторы настаивают на использовании социокультурных критериев различения науки и ненауки, считают необходимым подчеркнуть несопоставимость и даже несоизмеримость исторически сменяющих друг друга типов знания и культуры и отказывают современной науке в так называемом особом эпистемологическом статусе, т. е в уникальной способности давать истинное знание и служить критерием состоятельности иных форм познания. Большую группу образуют те, чью позицию можно назвать промежуточной, сбалансированной: это В. Л. Рабинович, В. П. Филатов, Е. К. Быстрицкий, А. Ф. Грязнов и Н. Н. Трубников. Однако я не могу отказать себе в удовольствии подчеркнуть, что даже эта «центристская» точка зрения несколько ближе ко второй группе, чем к первой, что позволяет надеяться на перспективу своеобразного интеллектуального «блока», образованного на платформе плюралистического и культурологического подходов к познанию.