Заблуждения сердца и ума

Кребийон-сын Клод

– Мне показалось, – сказала госпожа де Люрсе, – что вы спорили?

– Не совсем так, – ответила Гортензия, улыбаясь, – но мы действительно разошлись во мнениях.

– По вашей вине! – сказал я. – Ведь я предлагал отличное разрешение нашего спора.

– О чем же вы спорили? – спросила госпожа де Люрсе.

– Все о пустяках, сударыня; – сказала она, – господин де Мелькур хотел внушить мне мысль, с которой я никогда не соглашусь.

– Если он хочет внушить вам одну из своих мыслей, вы правы, что не соглашаетесь, – сказала госпожа де Люрсе довольно ядовито. – У него весьма своеобразные взгляды; ни у кого другого таких не бывает, и именно поэтому он их высказывает с особенным удовольствием.

– Пусть я упрям, сударыня, – ответил я, – но в этом споре я уступил кузине; она вам сама скажет, как охотно я сдался.

– Вот в этом я не совсем уверена, – заметила Гортензия.

– И правильно, – подхватила госпожа де Люрсе, – он только с виду простодушен, а на самом деле большой притворщик.

Я сразу понял,

что госпожа де Люрсе воспользовалась случаем продолжить нашу ссору; но хотя мне было неприятно, что в присутствии Гортензии меня обвиняют в притворстве, я предпочел промолчать и лишить маркизу удовольствия вынудить меня к объяснениям; кроме того, я не сомневался, что если Гортензия привыкнет беседовать со мной, то сама убедится в моей искренности. Мое молчание рассердило госпожу де Люрсе. Она бросила на меня гневный взгляд, но мне было теперь все равно, что она обо мне думает. Я был весь во власти новой любви и думал лишь о том, как добиться успеха. Я так же быстро убедил себя в расположении Гортензии, как прежде в ее неприязни, и был готов поверить, что она меня полюбит. Да что! Я уже почти не сомневался, что она любит. Отдавшись сладким мечтам, коими я питал свою любовь, я уже забыл и о ее нерасположении, которое так недавно считал непреодолимым, и о сопернике, из-за которого еще вчера так жестоко страдал. Едва я успел перемолвиться с ней несколькими словами, как мне уже показалось, что она разделяет мои чувства. Я смотрел на нее, и она не избегала моего взгляда. Уныние, проистекавшее, как я думал, от разлуки с любимым, я приписывал теперь томной меланхолии, присущей нежному сердцу, – ведь такая же меланхолия переполняла и мое сердце с тех пор, как оно встретило возлюбленную.

Эти счастливые мечты убаюкивали меня недолго. Доложили о приходе Жермейля. Увидя его, я задрожал; на его лице отразилось удивление, когда он заметил меня, и это еще усугубило мою ревность. Он держал себя вполне непринужденно; чрезвычайная приветливость госпожи де Тевиль, радостная улыбка Гортензии – все подтверждало мои подозрения, все терзало мне душу. «Боже! – в ярости твердил я себе, – и я мог вообразить, что буду любим! Я позволил себе забыть, что один Жермейль ей нравится! Я же знал, что они любят друг друга… Как можно было не подумать об этом!»

Чем радужней были мои надежды, тем ужаснее поразил меня удар, нанесенный Жермейлем. При каждом взгляде на него меня сотрясали приступы ярости, которую я с трудом подавлял. Я заставил себя поклониться, но был не в силах ответить на любезные слова, с которыми он ко мне обратился. Он сразу подошел к мадемуазель де Тевиль с видом ласковым и почтительным и стал говорить ей что-то с тем любезным оживлением, с каким обращаются к женщине, которой хотят нравиться. В глазах его выражалась спокойная радость; мне показалось, в них можно было прочесть и любовь, но любовь умиротворенную, не знающую сомнений в том, что ее разделяют. Он наговорил множество милых и тонких любезностей, и я содрогнулся, когда представил себе, что он говорит, когда остается с ней наедине; в его речах чувствовалась живая и нежная близость; так говорить можно лишь со страстно любимой женщиной; я мог бы так держать себя только с Гортензией. Он смотрел на нее нежно, как мне бы хотелось, чтобы она смотрела на меня. И она тоже улыбалась ему и слушала его приветливо, торопилась отвечать, и ничуть не старалась скрыть, что ей приятно его общество. Это жестокое зрелище растерзало мне сердце. Я твердил себе, что больше не люблю мадемуазель де Тевиль, но чувствовал, что с каждой минутой моя любовь к ней возрастает. Когда ее прелестные глаза, полные ласки и огня, останавливались на Жермейле, когда ее нежные губы улыбались ему, я, трепеща от радости, невольно поддавался ее очарованию. Мне трудно было допустить мысль, что другой владеет сердцем, за которое я готов был отдать все на свете, и что только благодаря присутствию соперника мне посчастливилось видеть ее такой прекрасной. Но как только этот порыв самозабвения проходил, я становился поистине достоин жалости; сердце мое болело от ярости и горя, и взгляд мой делался мрачен. Не находя себе места, я бродил по комнате, полный любви и отчаянья, и не решался подойти к ним и вступить в разговор. Жермейль не раз заговаривал со мной, но я отвечал так неохотно и так скупо, что он в конце концов оставил меня в покое. А мадемуазель де Тевиль, судя по всему, если и понимала мои чувства, то не лишала теперь себя жестокого удовольствия мучить меня. Она то и дело шептала что-то Жермейлю на ухо, фамильярно наклонялась к нему; все эти мелочи, сами по себе ничего не значащие, казались мне полными тайного смысла, и я приходил в отчаяние.

Эти противоречивые чувства, непривычные для меня, совершенно истощили мои силы. Меня охватила такая тоска, что я не в силах был скрывать ее. Госпожа де Люрсе заметила, что я внезапно побледнел и изменился в лице, и спросила, не болен ли я. Услышав этот вопрос, мадемуазель де Тевиль поспешно подошла ко мне и, когда я ответил госпоже де Люрсе, что и вправду чувствую себя не совсем хорошо, она предложила мне выпить минеральной воды, похвалив ее лечебное действие.

– Ах, мадемуазель, – сказал я со вздохом, – боюсь, вода мне не поможет; моя болезнь совсем иного рода.

Она ничего не ответила. Но мне показалось, что ее взволновало мое состояние: эта мысль и поспешность, с какой

она кинулась мне на помощь, доставила мне минутную радость. Я пристально посмотрел ей в глаза, но мой внимательный взгляд, должно быть, смутил ее; она опустила ресницы, покраснела и отошла. Я снова помрачнел; я досадовал, что вообще говорил с ней, я боялся, что сказал слишком много или что нежность в моем взгляде могла открыть ей истинный смысл моих слов.

Госпожа де Люрсе, не знавшая моих сердечных тайн, думала только о нанесенной ей обиде и объясняла себе мое состояние тем, что я скучаю по госпоже де Сенанж. Эта страсть, на ее взгляд столь же поспешная, сколь нелепая, сильно тревожила ее. Видя, с какой быстротой я влюбился в госпожу де Сенанж и как неудержимо растет наша взаимная симпатия, госпожа де Люрсе опасалась, что уже не сможет воспрепятствовать нашему сближению. Она не сомневалась, что в тот же вечер у меня будет свидание с госпожой де Сенанж, и тогда она потеряет меня безвозвратно. Особенно опасен, с ее точки зрения, был Версак, который не упустит случая вовлечь меня в любовную связь – не столько из дружбы к госпоже де Сенанж или ко мне, сколько из желания повредить госпоже де Люрсе и отнять у нее мое сердце. Беда была неминуема, спасение едва ли возможно. Она слишком долго медлила, и из-за этого потеряла власть надо мной, а удержать меня обещанием своих милостей уже не могла, ибо я перестал их добиваться. Не зная, как и о чем со мной говорить, чтобы не оттолкнуть еще больше, она пока вообще не решалась ничего сказать. Язык любви властен только над тем, кто любит, и становится смешным, когда не находит отклика. Но все-таки нежность была единственным способом вернуть меня; ведь она убедилась, что иронические и презрительные выпады не производят на меня никакого впечатления.

Она подошла и села подле меня. Госпожа де Тевиль писала письмо, и никто не мешал госпоже де Люрсе поговорить со мной. Некоторое время она молча смотрела на меня и, видя, что я по-прежнему грустен и задумчив, сказала почти шепотом:

– Опомнитесь! Что подумает хозяйка дома, если вы будете сидеть с такой миной?

– Пусть думает, что ей угодно, – ответил я уныло.

– Глядя на вас, – сказала она еще тише, – каждый скажет, что вас привели сюда насильно. Что-то вам не понравилось? Ах нет, – добавила она со вздохом, – зачем спрашивать о том, что я и так слишком хорошо знаю. Вам неприятно мое присутствие; интерес, который я проявляю к вам, становится для вас непереносимым. Вы молчите. Значит, я права?

– Вы сердитесь напрасно, – ответил я, – теперешнее ваше неудовольствие так же беспочвенно, как давеча у вас дома.

– Но если я сержусь напрасно, – возразила она, – то разве это может вас обидеть? Может быть, мне не следовало бы об этом вспоминать, но… Мелькур, если бы то, что вы повторяли мне столько раз, было правда, вы бы не дулись на меня, а, наоборот, были бы мне благодарны. Скажите, ну в чем моя вина? Ведь я не говорила, что вы влюбились в госпожу де Сенанж, этого я не думаю, с вашим умом и вкусом это невозможно, но вы необдуманно поддались ее кокетству, не предвидя последствий. Я лучше вас знаю, какую власть такого рода женщины могут взять над вами. То, что влечет вас к ней, отнюдь не называется любовью. Не переставая ее презирать, вы уступите ей. Кто поручится, что прихоть чувств, которой вы даже сначала будете стыдиться, не перерастет в неодолимое влечение? Увы, именно недостойные женщины чаще других становятся предметом безумной страсти. Мужчина надеется, что избегнет любви, ибо мало ценит объект своих домогательств; но незаметно для него самого воображение его увлекает, он теряет голову и влюбляется в ту, которую сам считал недостойной любви. Беспорядок в голове вызывает смятение и в сердце. Что же останется для меня, – не говорю уже о чувстве, которое я вам как будто внушала, – но даже от простой дружбы, если всякая моя попытка дать вам добрый совет вызывает с вашей стороны одно негодование? А если даже я испытывала к вам более нежное чувство, чем вам казалось, если я боюсь вас потерять, если, наконец, я просто ревную, разве можно меня за это ненавидеть?

– Но, сударыня, я и не думал вас ненавидеть.

– Не думали ненавидеть? – воскликнула она. – Можно ли яснее выразить самое жестокое равнодушие? Не думали ненавидеть! И вам не совестно, и вы не краснеете?

– Что мне сказать, сударыня? – ответил я. – Я ничем не могу вам угодить, все вас сердит, все кажется вам преступлением. Я познакомился у вас с женщиной, встречи с которой не искал, которой никакого внимания не оказывал, и тем не менее вы находите, что я в нее влюблен. Сегодня я рассеян и молчалив, потому что у меня чертовски болит голова – но нет! Оказывается, я тоскую оттого, что ваше присутствие меня раздражает. Если вы намерены таким образом истолковывать каждый мой поступок, я предвижу, что мы будем часто ссориться.

– О нет, сударь! – воскликнула она с негодованием. – Вы ошибаетесь. Я так плохо вознаграждена за свои заботы, что вряд ли соглашусь расточать их в дальнейшем. Я узнала вас и оценила по достоинству. Может быть, вы еще пожалеете, что потеряли мою дружбу.

Сказав это, она резко поднялась, а я, раздраженный ее упреками и присутствием Жермейля, не в силах долее терпеть и то и другое, стал прощаться с госпожой де Тевиль; та пыталась меня удержать, но тщетно. Поведение Гортензии слишком глубоко уязвило меня, я вовсе не хотел притворяться веселым и попрощался с ней крайне сухо; она ответила мне тем же, без всякого снисхождения.