Заброшенный полигон
Шрифт:
— А при том! Моторы на поливе не тянут, вот он и приказал вырубить все лишнее.— Лишнее?! Это научные исследования лишние?!
— А ты не шуми, не на собрании,— насмешливо сказал Пролыгин и плюнул за борт.— Тут действительно проблема — как достать уды.
Он вынул из-под себя складную лопаточку-весло и, меланхолично отгребаясь, поплыл вслед за удочкой, на которой клевало.
— Значит, отец велел? — спросил Николай.
Пролыгин кивнул. Николай посидел в задумчивости, потом решительно перевалился через борт, ухнул в воду, вынырнул, схватился за нос лодки, вытянул верёвку из носовой части и, отплыв на всю ее длину, взял лодку на буксир. Он плыл на спине, подтягивая лодку за собой. Сообразив, что происходит, Пролыгин поднялся
— Тронешь веревку, проткну твою шаланду, пойдешь ко дну!
— Ты чё, падла, чиканулся? — возмутился Пролыгин. Он протер кулачищами глаза, вскинул руки, как бы показывая небу, морю, всему миру, дескать, глядите, что творит этот человек; удочки уплывали все дальше и дальше, и это беспокоило его больше всего.— Удочки-то дай поймаю. Ты, нелюдь! Удочки-то понесло!
Николай сделал плавный круг, Пролыгин выловил удочки. Поклевка сорвалась, крючок был пуст. Он скрутил леску и аккуратно сложил удочки в лодку по бортам.
— Ну и гад же ты,— беззлобно сказал он, устраиваясь поудобнее.— Чего тебе надо? Думаешь, включу твою саламандру?
— Там разберемся,— отплевываясь, сказал Николай.— И с отцом разберемся.
— Разберемся,— согласился Пролыгин. Он вынул папироску, закурил, развалился на дне лодки, пуская дым, заревел сиплым басом: — Из-за острува на стре-еже-ень, на простоуор ри-ичной ва-алны, иэ-эх, выплывают ра-асписныя Сте-еньки Ра-ази-ина ча-алны...
Николай плыл, поглядывая на далекий, смутно видневшийся берег. Пролыгин орал одну песню за другой: после «Стеньки» спел «Славное море, священный Байкал», потом — «Заветный камень», «Наверх вы, товарищи, все по местам», «Ревела буря, дождь шумел». После каждой песни он отхлебывал из бутылки и что-нибудь съедал — морковку, кусок хлеба, луковицу, яйцо, сырник...
— А ты мне доставляешь невиданное удовольствие,— сказал он, сытно рыгая.— Такого удовольствия еще никто не доставлял. Сын председателя, ученый с городу, везет на лодке через все, считай, море! А я, кум королю, лежу и поплевываю. Это, брат, ни за какие гроши не купишь. В телевизор бы! Редкий кадр: физик-шибзик мужика деревенского везет. Сказать кохму — уполощутся со смеху. Ну, Герман Иваныч, хитер, науку запряг, в мирные, как говорится, цели! Вместо киловаттов — киломаты...
Пролыгин хохотал хрипло, громко, во всю глотку. Он хохотал, откинувшись на дно лодки, хохотал прямо в небо — белесое, пустое, открытое во все стороны. Николай уже порядком устал и старался не вслушиваться в болтовню Пролыгина, берег силы — обратный путь всегда труднее, к тому же тащить этого остолопа. Хотя и старался не вслушиваться, но не заткнешь же уши» Речи Пролыгина вызвали в нем едкое, как изжога, чувство досады: надо же, этакое животное, а вертит как хочет, заставляет упрашивать, унижаться перед ним! Николай был уверен, что отец тут ни при чем, что это происки самого Пролыгина, так сказать, высокомерие низкого толка, желание доказать «городскому фраеру», кто есть истинный хозяин в здешних краях. Сам деревенский, Николай и понимал Пролыгина по-деревенски, понимал, презирал и хотел во что бы то ни стало вывести на чистую воду, «ткнуть мордой». Но главное все же для него было время — каждый погожий день как дар божий, ведь если польют дожди, считай, все, конец испытаниям, значит, и конец мечтам в нынешнем году защитить диссертацию. А потерять год для него сейчас значит отстать по крайней мере на три года — ведь он вылетит из всех научных планов и материально-технических разнарядок. Есть какой-то закон движения жизни, выпадать из которого нельзя, просто недопустимо. Нельзя опаздывать на собственную свадьбу! Прав академик. А посему — вперед, вперед, только вперед! И пусть чванится, горланец этот, жирный бегемот, ему, Николаю, ничуть не стыдно, в конце концов, побеждает тот, кто действует! Кто действует, тот и побеждает!
Николай
Пролыгин молча возился на берегу, сворачивал лодку. Николай подошел к нему, сказал сверху вниз, словно поверженному противнику:
— Ты вот что, имей в виду, опыты эти для меня — все, вся жизнь в них. Понял? Цацкаться с тобой не стану, я тут свой, а ты — пришлый. Шею сверну!
Пролыгин, громко сопя, не спеша укладывал лодку. Лицо его, широкое, тупоносое, казалось, не выражало ничего. Он даже высунул кончик языка от усердия. Как будто оглох, как будто никакого Николая вообще не было рядом на берегу — никакого Николая и никакой Кати — она выглядывала из машины, удивленно тараща сонные глаза.
— Я поеду первым, ты — за мной. Понял? — с угрозой сказал Николай.
И тут Пролыгин поднял голову, заметил Катю и присвистнул.
— Ого! Не теряешь время даром...
— Между прочим, она работает на установке, лаборанткой, и платят ей сдельно, по количеству опытов. Так что время у нас действительно дорогое, не то что у тебя, охламона.
Николай повернулся было идти к машине, но Пролыгин вдруг резко выпрямился, каменная пятерня его намертво стиснула запястье Николая.
— За охламона ответишь,— прошипел Пролыгин и отшвырнул его руку.
Николай невольно крутнулся на месте, а ведь он не был хиляком или хлюпиком, весил семьдесят пять, когда-то занимался в секции самбо, неплохо знал приемы и не робел ни перед кем.
— Сначала включишь установку,— сказал Николай,— а потом разберемся, кто кому будет отвечать. И за что!
— Ответишь,— спокойно повторил Пролыгин, окидывая сощуренным взглядом Катю и машину.
Николай пошел одеваться. Пролыгин умял лодку в чехол, неторопливо сунул в рюкзак мелкие рыбацкие причиндалы — банки с наживкой и крючками — и приторочил лодку и рюкзак к багажнику мотоцикла. С той же невозмутимостью связал удочки и спиннинг в одну связку, перекинул через плечо, завел с разгону мотоцикл, вскочил и, лихо газанув, погнал с места в карьер.
— Ах ты, черт! — ругнулся Николай, изумленный неожиданной прытью неуклюжего на вид Пролыгина. Прыгая на одной ноге, пытаясь попасть в штанину, он заорал во всю глотку:— Стой! Стой!
Пролыгин — огромный мешок на колесиках, как цирковой медведь,— уже выезжал на гравийное шоссе. Николай жестами загнал Катю в машину, влез за руль и помчался вдогонку за коварным электриком. Пыль от мотоцикла вздымалась густыми клубами, было полное безветрие, и пыльная завеса, расползаясь, заволокла дорогу. Гнать при такой видимости было опасно, нет-нет да и попадались встречные машины — Николай в азарте поднажал на газ, однако, подумав, сбавил скорость, мудрее не тратиться на какого-то монтера, а поговорить с отцом и сразу, на корню, пресечь подобные вылазки Пролыгина.
Он съехал на обочину, переждал, пока улеглась пыль, поехал медленно, опустив стекло и высунув руку наружу. Свернув с тракта на проселок, они въехали в лес. Вскоре справа и слева от дороги пошли сенокосные делянки. Солнце уже спряталось за деревья, и на полянах, словно в чашах, вобравших в себя жар и яркость летнего дня, покоилась ясная теплая тень. Многие полянки были выкошены, по краям, ближе к лесу, стояли небольшие стога, покрытые полиэтиленовыми пленками и подпертые с трех сторон жердями. По опушкам виднелись шалашики, в которых косари переводили дух после жаркой торопливой работы в короткие пригожие вечера. Из чащи, заглядывая в ясное небо, светились ярко- оранжевыми бутонами жарки, свешивались тяжелые ветви лесной сирени с белыми гроздьями.