Забытая трагедия. Россия в первой мировой войне
Шрифт:
В британском же кабинете рассуждали: если имперский Лондон будет поглощен спасением русского императора, то в Петрограде увидят в этом опасность новым силам, увидят в британском правительстве препятствие общему прогрессу России. Ни одна великая нация не допустит вмешательства во внутренние дела. Следует учитывать, что Запад вел борьбу не на жизнь, а на смерть и в конечном счете не мог проявлять больше монархических чувств, чем (конституционные) монархисты в России. Бьюкенен получил инструкцию «избегать возникновения препятствий в установлении связей с новым российским правительством… Самым важным является сохранение связей с политическими партиями, упрочение контактов с теми государственными деятелями, чей приход к власти сулит нам наибольшие выгоды» {333} . Что касается царя, то, если вопрос о его депортации все же будет
В России все меньше были расположены позволить прежнему императору выехать за пределы страны. И хотя Ллойд Джордж в мемуарах утверждает, что приглашение экс-императору всегда оставалось в силе, следует ради исторической истины указать, что в Англии уже не было единства. Представитель двора сделал заявление для печати: «Его Величество получает письма от представителей различных классов общества, говорящие о том, что по этому поводу жаркие дискуссии ведутся не только в клубах, но и среди рабочих. При этом лейбористские члены парламента выступают против данного предложения». 13 апреля 1917 г. военный кабинет сообщил Бьюкенену, что высадка Николая на Британских островах может вызвать осложнения. Финал этого дипломатического эпизода подает в своих воспоминаниях А. Ф. Керенский: британский посол пришел к нему со слезами на глазах; он устно передал мнение своего правительства — приезд царя в Англию в настоящее время нежелателен. Так англичане пожертвовали первым благородным порывом, оправдывая слова Дизраэли о первенстве «интересов».
Но посол мог успокоить свою совесть. Милюков, со своей стороны, сообщил ему, что крайние политические партии противятся отъезду императора из России и приглашение английского короля может привести к аресту Николая. Британской стороне становилось небезопасным настаивать на разрешении императору выехать в Англию в условиях, когда русские рабочие стали угрожать тем, что разберут рельсы на пути следования его поезда {334} . Англичане были не в силах осуществить охрану царя по пути в порт Романов. Эта обязанность лежала на Временном правительстве, которое уже не было хозяином в собственном доме. Проект резервирования варианта конституционной монархии терял смысл.
В России столкнулись, с одной стороны, либералы и демократы, представляющие благополучный средний класс, желающий укрепления буржуазной парламентской системы и лояльный в отношении западных союзников; с другой стороны — социалисты всех оттенков стремились противопоставить буржуазной демократии новую социальную переобустроенность страны на основе социальной и политической революции. Эта вторая линия не питала лояльности в отношении союзнических обязательств России и стремилась к установлению всеобщего мира. Правые и часть центра с падением царизма оказались дискредитированными и изолированными. Этот раскол в стане воюющей России давал Германии надежду на конечное крушение восточного противника.
Запад оценивает революцию
Оказавшись перед лицом сложной русской реальности, Запад, стремясь сохранить свою стабильность, в конце концов постарался увидеть позитивное. Французы стали видеть в русской революции стремление вести войну более эффективно. Англичане надеялись на более рациональную систему правления, а американцы просто ликовали. Запад смотрел на этот процесс, прежде всего, под углом зрения укрепления боеспособности России. Он был готов признать новое правительство при условии, если оно дает обещание продолжать войну. Новая русская демократия по определению должна была быть непримиримым врагом германского милитаризма. Революции нужно придать значение отхода от принципов монархизма Германии к принципам демократии Запада. Послы готовы были простить эксцессы революции, если она делала выбор между Берлином и противостоящими ему Лондоном и Парижем. Удовлетворение западных дипломатов вызвала реакция командующего Юго-западным фронтом генерала А.И. Деникина на отречение императора Николая: «Конец немецкому засилью» {335} . Патриотически настроенные русские встанут на защиту общих с Западом интересов. Палеолог, Бьюкенен и Френсис желали видеть в новом выборе России гарантию от сближения с Германией сейчас и в будущем.
Наблюдатели Запада пытались уяснить, кто в реальности пришел на смену старому строю. По поводу одной из наиболее деятельных фигур первых дней революции — молодого депутата А.Ф. Керенского — французский посол написал 15 марта: «Его влияние на Совет велико. Это человек, которого мы должны попытаться привлечь на свою сторону. Поэтому я телеграфирую в Париж, чтобы посоветовать Бриану немедленно передать через Керенского воззвание французских социалистов, обращенное к патриотизму русских социалистов» {336} . Британский посол пишет, что «Керенский был единственным министром, чья личность, пусть и не во всем симпатичная, останавливала на себе внимание. Как оратор, он обладал магнетическим влиянием на аудиторию… Владея этим рычагом воздействия на массы, в отсутствии подлинного квалифицированного соперника, Керенский стал единственным человеком, способным, по нашему мнению, удержать Россию в войне» {337}.
Как пишет Дж. Кеннан, «интерес к России среди американской публики был сосредоточен преимущественно на симпатиях к силам, борющимся против автократии. Его проявляли две основных группы. Одна состояла из тех, кого можно назвать урожденными американскими либералами, чьи симпатии были на стороне страждущих в России борцов за свободу. Дж. Кеннан-старший, С. Клеменс У.Л. Гаррисон и др. организовали в конце 90-х XIX в. организацию „Друзья русской свободы“, целью которой была помощь жертвам царизма и чьи симпатии адресовались, прежде всего, социал-революционерам» {338} . Вторая группа состояла из недавних эмигрантов в Америке, преимущественно евреев. Их симпатии принадлежали социал-демократам России. Именно эти две группы решающим образом влияли на формирование американского общественного мнения. Дж. Кеннан отмечает, что русские либералы, в частности конституционные демократы, не пользовались симпатиями широкой американской общественности — разве что некоторых представителей бизнеса. «Здесь мы наблюдаем еще одно проявление любопытного закона, который делает американцев, неизменно консервативных у себя дома, сторонниками радикальных перемен повсюду за рубежом» {339}.
Посол США Френсис был, пожалуй, самым безоговорочным сторонником февральской революции. Он не говорил по-русски, его контакты не были широкими, но он был достаточно осведомлен о положении русского народа, чтобы «приветствовать с ликованием низвержение царя и приход к власти временного правительства» {340} . В отличие от Бьюкенена и Палеолога, отношения Френсиса с царем и его правительством никогда не были дружественными; смена правящих фигур не могла не радовать прежде оттесненною от источника власти американца. Он писал в государственный департамент о «самой изумительной революции в истории» {341} . Вот что писал посол о Милюкове: «По мере тою как я смотрел на него и слушал его быстрые ответы на мои вопросы, моим сознанием овладела мысль, что передо мной подлинный лидер революции; это был глубокий мыслитель и подлинный русский патриот… Более чем кто-либо, он убедил меня, что правление Романовых закончено, и те, кому доверено править — искренние и преисполненные решимости русские, которые будут продолжать бесстрашно вести войну вне зависимости от жертв, крови и материальных потерь; они создадут такую форму правления, которая будет лучше всего служить интересам их страны» {342}.
Триумфальная оценка русской революции избавляла президента Вильсона от постоянных упреков в сотрудничестве с репрессивным царским режимом. Он полагал, что республиканская Россия станет более мощным военным противником Германии. В письме Милюкову 4 апреля 1917 г. «Вильсон задним числом осудил „автократию, которая венчала вершину русской политической структуры столь долго и которая прибегала к столь ужасным методам; она не была русской ни по происхождению, ни по характеру, ни по своим целям. Теперь она отринута, и великий, благородный русский народ примкнул во всем своем естественном величии и мощи к силам, которые сражаются за свободу, справедливость и мир“ {343}.
Определенное смятение царило в отношении к русской революции во французском посольстве. Слабо осознавая, что он пытается сесть в уже ушедший поезд, Палеолог убеждал своих русских коллег в необходимости сохранить императорский режим, придав ему конституционную форму. Он упорно доказывал Родзянко, что царизм — «сама основа России, внутренняя и незаменимая броня русского общества; наконец, единственная связь, объединяющая все разнообразные народы империи. В своем падении он увлечет за собой все русское здание» {344}.