Забытое слово
Шрифт:
– Это хуже, – вздохнула Маринка. – Отказаться нельзя.
Я утаила от Маринки, что Есенин вчера провожал меня до дому, и более того: заходил ко мне в гости, так как по дороге я ему рассказала, что мой папа выписывает журналы «Наука и жизнь» и там проиллюстрированы всевозможные достижения науки и техники. Есенин почти со слезами просил дать ему посмотреть эти журналы, и я не нашла в себе силы отказать. Тем более дома никого не было. Я усадила Есенина на диван, не предложив ничего покушать (хотя, наверное, он был голодный: запасы из портфеля не торчали), дала ему стопку журналов, которые постарее, и убежала на кухню обедать. Спустя несколько минут я вернулась, а он сидел как застывший и пялился на картинку со спортивной машиной.
– Надь, а ты можешь мне ее подарить? – спросил он, вероятно заметив, что из некоторых страниц вырезаны иллюстрации. (Папа
– Ни в коем случае, – отрезала я не задумываясь.
Он еще немножко посидел, но потом я сказала, что у меня много дел, а он мне мешает.
Есенин ушел.
– Надя! – вывела меня из раздумий Маринка. – А ты с кем пойдешь макулатуру собирать?
Собирать макулатуру – святое и обязательное дело каждого ученика. Кто больше всех соберет – тому грамота. Ученики ходили по подъездам и попрошайничали ненужные бумажки. Это занятие захватывало и вызывало азарт. В выброшенных бумагах можно было найти что угодно: некоторые выкидывали старые книги, в то время как такие же новые можно было достать только по подписке или «с нагрузкой» (так называли ненужные вещи, прилагающиеся обязательно к нужным). Некоторые выкидывали и новые, но, думаю, по случайности. Когда к школе подъезжала машина за макулатурой, учителя, родители и просто прохожие заглядывали в каждую связку бумаг, наверное, в надежде найти что-то стоящее. Пионервожатая тоже один раз нашла. Манифест коммунистической партии. По надписи на связке нашли сборщика, пропесочили его на перемене и вызвали родителей. Пришел его отец и божился, что сын выкинул брошюру без его ведома…
– Надя-а-а!
– С тобой, конечно. Только не знаю, когда и как. Маму скоро из роддома выпишут, заботы будут. Я тебе скажу позже. Ага?
Рождение сестры
Маму выписали через неделю. Из прежней жизнерадостной, обаятельной женщины и любимой мамы она превратилась в изможденную, нервную и злую.
– Как ты мог? Как ты мог? – плакала она в первый день выписки, обращаясь к папе. – Меня там бросили в коридоре, я и встать не могла. Ты бы спросил, где я, что я… А я слышала: сунулся в приемник, спросил «кого?» – и пить пошел.
– Да не пил я, Оля! Мне надо было срочно ленточки писать на венки, сама же знаешь!
Папа работал художником в строительном управлении. До этого он десять лет работал художником в бюро эстетики главного завода города, часто ездил по командировкам, изучал влияние польского плаката на массы, совместно с лауреатом Сталинских премий трудился над созданием городских монументов и создавал удивительные эскизы, по которым оформляли демонстрационные шествия. Но папина душа требовала простора для индивидуальности, сфокусировавшись на желании иметь собственную мастерскую. Ее-то и посулили (и дали) папе в строительном управлении, куда он второпях перебежал из бюро эстетики.
Так вот. Папа работал художником, и рисовать плакаты, лозунги и ленточки было его обязанностью. Он, правда, иногда «малевал», как выражалась мама, и картины, но в свободное от работы и «шабашек» время, которого у него было мало.
Насчет «пил» мама, конечно, переборщила. Папа, как творческий человек, выпивал, но очень редко и от расстройства. Например, когда участвовал в областном конкурсе плакатов на тему «Спорт и здоровье молодежи». Он был уверен, что созданная им агитация на ватмане займет первое место. Каково же было его удивление, когда он увидел победивший плакат! Во всю его ширь было изображено лицо правившего тогда Леонида Ильича Брежнева, и только на заднем плане, где-то в дымке, виднелась потерянная фигура то ли бегуна, то ли прыгуна с шестом. Папа напился и сделал выводы. С тех пор он набил себе руку на росписи ликов вождей и стал получать неплохие деньги.
Конечно, у папы были недостатки, одним из которых (и главным) была оторванность от действительности. Папу часто посещали музы, и в ответственный момент, когда следовало начать пылесосить паласы в комнате, он удалялся в туалет, с тем чтобы написать пару стихотворений. Когда он писал картины, творческий процесс его сопровождался громким песнопением из русских народных мотивов. Папа на полном серьезе утверждал, что существуют летающие тарелки и неподвластные человеку космические силы, что можно черпать энергию из космоса и для этого желательно заниматься йогой и вставать в позу лотоса. Для таких дел у него имелись запрещенные, откуда-то перепечатанные инструкции, которые он периодически перечитывал и соблюдал.
Естественно, маму угнетали папины чудачества. Выходя замуж, она принимала их за особенности необычного человека; сама-то она была как все: хорошистка, атеистка, приверженная общественной работе, а по специальности – инженер. Мое рождение было окрашено романтичной влюбленностью и большими светлыми надеждами на единение чувств и мыслей родителей, в честь чего, вероятно, меня и назвали. Увы, единение не состоялось. Разрыв между матерью и отцом становился все больше. Жизнь превращалась в однообразную и предсказуемую, и мама постепенно подрывала здоровье и психику в неравной борьбе с бытом. Сейчас ей как никогда требовалась поддержка реально думающего человека, единомышленника. Папа таким никогда не был и сиюминутно стать не мог. По этой причине с мамой произошла резкая метаморфоза, путь к которой был долог и незаметен. Теперь она не сомневалась в своем святом мученичестве.
По отношению ко мне мама соблюдала дистанцию. Когда я была маленькой, она, разумеется, целовала и обнимала меня, как все нормальные матери; играла со мной, помогала шить платьишки куклам. Иногда она злилась на меня за непослушание и ставила в угол. Кроме того, она всегда бдительно следила, чтобы я была накормлена-напоена, ухожена и вовремя спать уложена. Когда мама работала во вторую смену, она специально приходила в садик «Снежинка», куда меня водили, чтобы проверить, как за мной смотрят воспитатели; а однажды устроила большой скандал, так как воспитатели меня проворонили и я самостоятельно, в два с половиной года, ушла домой. Правда, далеко уйти я не смогла: заблудилась между соседними садиками «Снегурочка» и «Пингвин», с горя описалась и подняла громкий рев. Там меня и нашла заплаканная мама, смеясь от счастья… Да, она меня любила… только почему-то редко говорила мне об этом. Однажды мама забрала меня из детсада, и по дороге домой я сказала ей, что люблю ее «сильно-сильно, больше Ленина». Мама остановилась, мягко взяла меня за обе руки и сказала: «Хорошо. Только не говори об этом никому, пожалуйста». Ленин был святыней и вождем всех народов, и мама боялась инакомыслия, неосознанно прививая и мне этот страх. Она искренне верила в светлое коммунистическое будущее, которое ждет всех, если поступать по заветам Ильича. Мама чтила нормы и мораль социалистического общества, несмотря на то что семью ее отца раскулачили и развеяли по ветру! Единство и борьба противоположностей! Святая простота! Смесь наивности, упрямства и выдуманных догм делали маму для окружающих ее людей одновременно и жертвой, и палачом.
Мама всегда вела себя как идеал, образец; не было у нее изъяна ни в прошлом, ни в будущем. Она все делала правильно. Замуж вышла по любви, муж – ее единственный мужчина за всю жизнь; дома – блеск и чистота, еда всегда на плите; сама мать – аккуратная, образованная, и нет в ней никакого явного недостатка.
Мне казалось, что я не отвечаю ее критериям, и не верилось в ее любовь ко мне. Я боялась ее расстроить, потому что она потом почти всегда плакала и не хотела ни с кем разговаривать. Тогда я начинала думать, что, если б меня на свете не было, она была бы не такой несчастной.
И вот родилась сестренка Даша. Мама плакала. Моя радость сменялась то тоской, то разочарованием. Даша тоже плакала, и днем и ночью, и днем и ночью, и опять днем и ночью. Иногда вместе с ней начинала плакать и я.
Врачи велели кормить Дашу строго через три часа, иначе – напугали они – будут проблемы с желудком. Но Даша не знала об этом и почему-то хотела есть чаще. От голода она кричала, а мать опять плакала, не смея нарушить запрет врачей и опасаясь еще больших осложнений. Голодная, Даша не хотела спать, и мы трясли ее по квартире в коляске как сумасшедшие. Папа не выдерживал, как он сам выражался, «великого плача княгини Ольги» и постоянного ора Дашеньки и стал приходить с работы как можно позже, оправдываясь заработанными на «шабашках» деньгами.