Забывший имя Луны
Шрифт:
– Я принесу сладкое, – сказала Ленка. – Так что ты этим не заморачивайся, деньги не трать. Кофе у тебя есть?
– Есть. Ты же знаешь, я покупаю для гостей. С дня рождения еще осталось. Буду ждать.
Когда Ленка приходит прямо с работы, у нее всегда слишком яркий макияж. Она поправляет его перед зеркалом в моей комнате, еще до кофе. Снимает излишки и меняет тон. Вообще-то у Ленки совсем другой стиль.
– Почему ты на работу так красишься? – спрашиваю я.
– Мои подопечные не всегда умеют читать, но не хуже Шекспира знают, что мир – театр. Они через одного – гениальные
Кто бы мне объяснил: как это Ленка живет с Демократом и, по-видимому, вполне с ним счастлива? Он же глуп, как павлин…
– Ты помнишь Кешку Алексеева? – едва ли не с порога спросила Ленка. – Ребенок-маугли. Ты видела его на Белом море, а потом ты же встретила его на улице уже в городе, и он тебя узнал…
– Ну разумеется, – почти не удивилась я. – И в последнее время вспоминаю неожиданно часто. Снежный мальчик. Я о нем почти позабыла, когда рассталась с биологией. И вдруг увидела его… И эти глаза… Умные, несмотря ни на что… До сих пор не могу понять, как он сумел добраться до Ленинграда, выжить тут… Но ты же сама им потом занималась, должна помнить. Он ездил с нами на выезды вместе с Детьми Перуна, потрясающе подражал голосам зверей, умел тявкать, как лиса, выть по-волчьи… По моей просьбе ты устроила его в хороший детский дом. Но почему ты спрашиваешь? С ним что-то случилось?
– Не знаю. Мне вдруг показалось, что мы с тобой в разных местах одновременно ухватились за разные звенья единой длинной цепочки… И одно событие имеет отношение к другому…
– Что – к чему?
– Скажу сразу: что нынче происходит с Кешкой и где он теперь, я не знаю. Из обоих детдомов, в которые я пыталась его пристроить, он удрал практически сразу же. Но дело в том, что и Кешкино личное дело недавно исчезло из моего кабинета…
– Удивительный случай, – согласилась я. – Но какую ты видишь связь между нашими двумя проблемами? Кешка Алексеев уехал в Полоцк? Поступил в КГБ осведомителем?.. И, кстати, откуда у него взялась фамилия? Он ее вспомнил?
– Нет, все не то. Я же говорила тебе: просто ментовское чутье. Про него много пишут в детективах. Поверь, оно иногда и в жизни случается. Вот, повинуясь ему, я и… ну, можно сказать, провела небольшое расследование, потрясла начальство. Сама понимаешь, у нас же все-таки сейф, ментовка, а не шкаф у вас в учительской. Оказалось, что Кешкино дело тихой сапой забрали «соседи». И после звонили лично начальству и велели аккуратно у меня выяснить, не упоминал ли Кешка в процессе общения со мной чего-нибудь, связанного с городами Полоцком или Могилевым, а главное, с их историей… Я заверила начальство, что Кешка вообще плохо и мало говорил, а уж историей Полоцка и Могилева не интересовался совершенно… Ну как, все еще ничего не маячит?
– Просто дух захватывает! Как в настоящем детективе, – подтвердила я. – Глубоко внедренные агенты спецслужб гоняются за слабоумным ребенком и вырезками из газет, собранными учительницей истории… Но что же стало с самим мальчиком? Мне он, несмотря на его дикость, нравился, тем более, что я принимала участие в его судьбе. Где он, хотела бы я знать? В лапах КГБ? Погиб? И что кому бы то ни было может понадобится от тяжело больного ребенка? И от меня?
– Я тоже хотела
Я пила чай, так как кофе не люблю. Он кажется мне попросту невкусным. Особенно черный и крепко заваренный. Когда я только поступила в университет, чувствовала себя по этому поводу ужасной плебейкой. Представьте: очередь в буфет из таких позолоченных студиозисов. За стойкой немолодая женщина в наколке, которую все почему-то зовут Зиночкой. Заказывают жеманно, оттопырив мизинчик:
– Зиночка, мне как всегда, без сахара…
– Маленький двойной, Зиночка, пожалуйста.
Моя очередь. Я – крупная, сильная, некрасивая, выше многих ростом и шире в плечах. Абсолютно не утонченная.
– И компот… – говорю я. Смотрят через плечо.
Чувствовала себя удивительно неизящной, но пить для престижа откровенную гадость и тратить на нее деньги отказывалась наотрез. Характер.
– Что ты сама помнишь про этого Кешку? Как вы с Антониной его приручали? Что он делал потом? Он рассказывал тебе о себе, когда ты его встретила здесь, в городе, возила в лес? Может быть, говорил о себе с кем-нибудь из твоих школьников? С Антониной?
– Ты должна помнить, Кешка вообще-то молчалив, стесняется своей неполноценной, неправильной речи. Впрочем, про Антонину он спросил меня в первую же встречу. Как ни крути, но вообще-то именно ей Кешка обязан своим вторым рождением. Он не боялся ее и на станции она часами о чем-то беседовала с ним, рассказывала, учила его говорить. Благодаря ей в нем снова проснулось что-то человеческое. Не удивительно, что он все время помнил о ней. Но в городе у них что-то не сложилось. Они виделись несколько раз, но, насколько я сумела понять, почти не разговаривали. Подростки…
Мне он тоже кое-что рассказывал, но довольно странные вещи. Как-то, мне показалось, в его рассказах внешние события мешались с внутренними. Слушая его, я не всегда могла отличить, где реальность, где выдумки, или, скорее, работа подсознания, но… Но прогресс у него колоссальный. Причем, похоже, в речи даже меньше, чем в мышлении в целом. Многое он, конечно, вспомнил, но все равно… Мне показалось, что он даже научился читать…
– Я думаю, нам с тобой следует попробовать в этом разобраться… Слишком уж дикая какая-то история получается, – задумчиво говорит Ленка, щурит глаза и закуривает тонкую папироску. Дым вьется нежной спиралькой. Даже ментовка и Демократ ничего не сумели сделать с Ленкиной утонченностью. Что есть, то есть. Я ей завидую.
– Попробуй теперь рассказать мне, – просит Ленка. – Как помнишь, как он говорил, не отделяя внешнее от внутреннего. Пусть это будут просто обрывки. Ты – очень талантливый рассказчик, медиатор. Я попытаюсь через тебя увидеть его глазами. А потом мы вместе попытаемся отыскать самого Кешку.
– С помощью ментовской интуиции?
– Да пошла ты, подруга… Рассказывай!
Глава 8. Побег
(Кешка, 1993 г)
Даже если бы в его распоряжении были слова, все равно невозможно было бы описать ими ЭТО. Но слов не было. Был жар, живущий в середине груди, чуть повыше острой, нависающей над впалым животом косточки. И было еще что-то, скручивающее кишки в тугой, пульсирующий узел. И были сны, в которых происходило, жило и говорило то, чего он не помнил наяву.