Забывший имя Луны
Шрифт:
– Белка! Глупая! Неужели ты не понимаешь?! Я же… я же – мужчина! А ты… Ты когда-нибудь… Ты когда-нибудь была с кем-то… ну, ты понимаешь…
– Нет, никогда, никогда… Только целовалась, с Ромкой из параллельного класса…
– Ну вот, видишь… Ты уверена, что хочешь… сейчас… со мной?… Я не хочу, чтобы ты потом жалела…
– Нет…кажется, не уверена…
– Вот видишь! Но я же живой… Когда ты ласкаешь меня…Пощади меня, Белка!
Все это было ужасно странно. И больше всего меня поражала даже не реакция моего собственного организма на ситуацию (хотя и здесь я узнала о себе достаточно много нового и неожиданного – где оно, половое просвещение детей и подростков?! Сдается мне, что, несмотря на обилие порнографических журналов, и сегодня
Этот осознаваемый, но неразрешимый парадокс сводил меня с ума. Я – чудовище, садистка? Но почему это никак не проявилось раньше? Подобные кульбиты чувств – норма в том вечном спектакле, который люди называют любовью? Но почему я никогда об этом не слышала? «От любви до ненависти – один шаг» «Любовь зла – …» – все известные мне «мудрости» шуршали где-то внизу пыльной, выцветшей мишурой и не годились даже на то, чтобы вытереть об них ноги. Всяческие «роковые страсти» из классической литературы (где как раз и хватало противоречий) всегда казались мне выморочными исключениями с явным налетом психопатологии. Мы же с Олежкой явно были людьми нормальными. На секунду я представила огромные многоквартирные дома Веселого поселка. Вечером в их одинаковых окнах зажигаются тысячи мелких желтых огоньков, и в каждой клеточке-квартире кипят Шекспировско-Бальзаковские банановые страсти. Кипят, булькают, как рисовая каша в кастрюльке, закрытая крышкой. И все об этом знают, но все делают вид, что ничего нет…Или не делают, и только я, дура, по своей глупости и наивности ничего этого не замечала?…
Почему-то вспомнился тщедушный и диатезный Вовка Красильщиков с нашего двора. Мне было восемь лет, а Вовке – десять, но он был ниже меня ростом, и при игре в пятнашки у него не было никаких шансов от меня убежать. Мы сидели на скамейке под старым тополем, и я чертила полукруги вытертым носком туфли, а у Вовки ноги до земли не доставали и он ими возбужденно болтал и рассказывал мне, что все взрослые делают ЭТО, но от детей скрывают, а сами делают ЭТО чуть ли не каждый день, потому что ЭТО хотя и неприлично, но очень приятно…
– Врешь! – сказала я, потому что рассказанное Вовкой никак не укладывалось в моей голове.
И тогда Вовка привлек на помощь логику, и сказал, что у всех взрослых есть возможность каждый день покупать себе конфеты, пирожки и мороженое, но они этого почему-то не делают, а происходит такая непонятность оттого, что им все это по фигу, так как у них есть гораздо более интересные вещи, которые они и проделывают втайне от детей. Этот аргумент произвел на меня весьма сильное впечатление, и я впервые в жизни взглянула на Вовку с уважением. Окрыленный Вовка сбегал домой и вынес под свитером огромную книгу в зеленой тисненой коже. Под свитер он ее засунул для большей секретности, но величественный том выпирал со всех углов, а сам Вовка был похож на тощую беременную кошку, которая вместо котят почему-то собирается рожать кирпичи. Теперь я думаю, что это был том старинной медицинской энциклопедии. В ней Вовка показывал мне всякие поразительные штуки, и я уже сидела молча и ничего не говорила, хотя Вовка забрызгал мне все ухо слюнями, и было совершенно непонятно, каким боком все это касается того, о чем говорилось раньше, а носок моей туфли прокопал в пыли глубокую полукруглую канавку…
Потом торжествующий Вовка уволок книгу назад, а я еще долго сидела на скамейке и думала о том, что, похоже, Вовка прав, и взрослые почему-то скрывают от детей огромный и очень важный кусок мира, и с этим пока ничего нельзя сделать, но со временем…
Но ведь теперь-то я – взрослая! – думала восемнадцатилетняя Белка в объятиях Олежки, вспоминая восьмилетнюю Анджу под старым тополем, которая тоже считала себя взрослой…
А я, сегодняшняя Анжелика Андреевна, которой уже глубоко за тридцать, – могу ли я считать себя «окончательно взрослой»? И где же в этом вопросе та точка опоры, о которой так бесплодно и самонадеянно мечтал кто-то из древних?
В общем, в нашей тогдашней паре я считала себя чуть ли не декадентски-порочной, а Олежку – наивным и бесхитростным.
И даже потом, после того, как мы стали, наконец, физически близки, ничего не изменилось.
– Белка, ты смотришь… смотришь, когда мы… Я от этого теряю себя… Не знаю, как сказать. Как будто изучаешь меня. Почему ты смотришь? Женщины всегда закрывают глаза…Да и мужчины тоже…
– Всегда… Ты знал многих женщин?
– Я ничего и никого не знал. До тебя…
– Ты всем так говоришь?
– Не пытайся меня разозлить, Белка. Тебе это не удастся. Отвечай: почему ты смотришь?
– Это очень странно. Мне хочется видеть твое лицо. Кажется, что так будет спокойней. А на самом деле…
– На самом деле?
Я стала себя плохо чувствовать почти с самого начала беременности. Сразу резко подурнела (впрочем, и до того не была красавицей), опухла и начала избегать умных разговоров. К врачу не ходила, так как была уверена во всем.
Олегу ничего не говорила, так как не имела собственной позиции, а без нее важный разговор представлялся каким-то однобоким, нечестным. Как надо?
Олег сначала жалел меня, гнал к терапевту обследоваться, а потом быстро соскучился, ушел в свою обычную блестящую жизнь и стал звонить мне по вечерам всегда в одно и то же, дежурное время и задавать дежурный вопрос:
– Белка, милая, ну как ты себя сегодня чувствуешь?
Вечером того дня, когда я наконец сходила в женскую консультацию, Олег не позвонил, так как провел ночь в университетском общежитии, в постели сокурсницы, которая давно по нему сохла. На следующий день три доброжелательницы, брызгая слюнями от возбуждения, как диатезный Вовка Красильщиков из моего детства, рассказали подробности.
– Вы что, все втроем свечку держали, что ли? – вяло удивилась я.
Когда Олег вечером позвонил, я положила трубку.
Он всегда избегал «выяснения отношений», не любил их. Я решила его от этого избавить. Он звонил ежедневно еще целую неделю, потом перестал.
Когда спустя полгода мы столкнулись в коридоре Двенадцати Коллегий (живот у меня был уже очень заметен), он побледнел страшно, и стал похож на статуи великих людей, стоящие в этом же коридоре.
Последовало-таки «выяснение отношений».
В течении него я все время нервно зевала, опиралась локтем на книжный шкаф (ими уставлен весь длиннющий коридор здания) и переступала с ноги на ногу. У меня жутко отекали лодыжки и ступни, к тому же очень хотелось писать.
Он был готов великодушно и немедленно на мне жениться.
В девятнадцать лет редко кто умеет прощать. Отсюда – многие судьбы.
В роддом Олег не пришел ни разу. Я, впрочем, не чувствовала себя обделенной вниманием. Ирка прибегала каждый день после работы и, возбужденно подпрыгивая на треснувшем асфальте, вопила своим пронзительным голосом: