Зачарованные
Шрифт:
Я не могу лететь самолетом — мне запретили доступ на все коммерческие линии. Водить машину не умею. Мне шестнадцать, но водительских прав у меня до сих пор нет. Просто я в них не нуждалась.
Но поскольку оставаться в городишке я не собираюсь, то выбора у меня тоже нет: надо сесть на автобус. Впрочем, мои ноги меня не подведут. Я любым способом должна убраться из кошмарного дома Паломы. Мой взгляд падает на фотографию отца. На сей раз я воспринимаю беспокойство, написанное на его лице, как предупреждение. Дескать, улепетывай, пока не поздно. Не удивительно, что он удрал: Палома явно
А она уже стучится в спальню, что-то бормочет, но я разбираю лишь «внучка». Она пытается ворваться внутрь, но я заранее подперла дверь стулом. Тихо подхожу, прикладываю ухо к двери и с облегчением вздыхаю: она удаляется. Воспользовавшись ее отступлением, бегу к окну, поднимаю раму, залезаю на подоконник и сбрасываю сумку на каменный двор — она приземляется с глухим стуком. Смотрю на широкие голубые ворота и замечаю диковатую изгородь. Она составлена из можжевеловых веток и высится перед глиняной стеной. Вдоль забора тянется полоса белых кристаллов — как будто очередной сумасшедший щедро посыпал все солью.
Да… Теперь мне ясно, что Палома подразумевала, убеждая меня, что ее жилище окружено мощной защитой. В недоумении перекидываю ногу через подоконник и проползаю под рамой. Перья Ловца Снов мягко касаются моей макушки, как напоминание, что мне нужно побыстрее убираться отсюда. Если я здесь останусь, не видать мне никогда нормальных людей.
Нагибаюсь, подхватываю сумку и впопыхах пересекаю двор. Хруст гравия под подошвами сандалий громом отдается в голове, а петли ворот визжат. Чертыхнувшись, вылетаю наконец на улицу. Ура, я свободна! Несусь по грунтовке в том направлении, откуда приехала вчера. За моей спиной вьется облако пыли.
Я бегу, как спринтер. Лямка сумки врезается мне в плечо, щеки горят, глаза слезятся, я почти выбилась из сил, но не останавливаюсь. Торможу только тогда, когда ноющая боль в боку внезапно взрывается с такой резкой ослепляющей силой, что я теряю равновесие и растягиваюсь на дороге. Я съеживаюсь и пытаюсь отдышаться. Я укачиваю свою боль, как младенца, уговариваю ее уйти, позволить мне встать и продолжить свой путь.
Плетусь на обочину, где тянется узкая сухая канава. Теперь я медленно бреду, экономя силы и стараясь держаться пониже, чтобы меня не засекли, на тот случай, если Палома решит отправиться за мной вдогонку.
Пересохшие кусты, которые скоро превратятся в перекати-поле, цепляются за мои джинсы. Прохожу мимо безликих глинобитных домов. Они в плохом состоянии, трубы кое-где осыпаются, некоторые окна забиты. Почти везде стоят проржавевшие машины, бродят куры, пасется скот. Провисшие веревки для белья украшают дворы, как некая замена ландшафтному дизайну. По-моему, я еще ни разу не встречала городок, которому так не подходило бы его название. Здесь нет ничего даже отдаленно очаровательного. Отличный пример лживой рекламы.
А я-то не сомневалась, что везде побывала и навидалась всяческих дыр. Интересно, где они покупают еду и одежду? Куда податься местным подросткам? Тем, кто еще не запрыгнул в ближайший автобус? Кстати, что еще важнее, где мне найти общественный транспорт?
Снова вытаскиваю мобильник и набираю номер Дженники, но, как и прежде, работает лишь ее автоответчик. Наговариваю
Я продолжаю тащиться вдоль канавы, пока она не заканчивается, и я обнаруживаю, что оказалась на перекрестке. Переулки в отдалении сливаются в пустынный тоскливый лабиринт. Я решаю спросить дорогу у местных обитателей, как вдруг, свернув за угол, оказываюсь в неком подобии городского центра.
Улица расширяется, и становится видно целых три перекрестка. Мне надоело терять время зря, и я направляюсь к ближайшему магазинчику с вывеской «Сувениры Гиффорда (а также почта и услуги нотариуса)». Небольшая табличка извещает о том, что в заведении продается свежесваренный кофе.
Толкаю дверь и захожу внутрь. Колокольчик пронзительно дребезжит, и посетители разом оборачиваются. В магазине становится тихо, разговоры смолкают, народ удивленно таращится на меня. Видок у меня, наверное, тот еще: спутанные космы, покрасневшее лицо, испачканные джинсы. Просто отлично: я успела как раз к наплыву клиентов.
Поправляю на плече лямку сумки, одергиваю майку и пристраиваюсь в конец очереди. Гул голосов возобновляется, а я беру с полки открытку с фотографией, на которой изображена как раз эта улица, а сверху ярко-розовыми буквами криво выведено: «Очарование». Вряд ли можно было бы подобрать лучший символ безотрадности для этого местечка! Рядом со стендом на цепочке висит ручка. Я нацарапываю Дженнике адрес моего почтового ящика и пишу:
«Дорогая Дженника, огромное спасибо за то, что ты сперва засунула меня в эту дыру, а теперь еще и на телефонные звонки не отвечаешь. Конечно, я совсем не считаю, что ты меня бросила. Правда-правда. Наоборот, благодарю тебя за заботу и понимание.
Целую и обнимаю. Твоя любящая дочь Дайра».
Удивительно, но маленькая вспышка сарказма приносит облегчение.
Очередь движется быстро, и вскоре я уже стою перед прилавком. Усилием воли заставляю себя не смотреть на таблоиды, разложенные на стенде. Разумеется, мне это не удается: меня, как магнитом, притягивает обложка с Вейном. Желудок вновь скручивает судорога, но уже от гнева, а не от слабости. Ладно, хоть какой-то прогресс.
Надеваю солнечные очки и опускаю голову, надеясь, что никто не узнает меня в той хмурой девушке на обложке. Впрочем, похоже, меры предосторожности излишни: никто не обращает на меня внимания.
Я прислоняюсь к серому пластиковому прилавку. Пожилой продавец в узких джинсах, клетчатой рубашке и с поясом с массивной серебряной пряжкой похож на ковбоя. Но четкий акцент жителя Восточного побережья намекает, что когда-то у него была иная жизнь. Пристраиваю сумку на бедре и роюсь в поисках кошелька.