Шрифт:
Зачем мы здесь?
I
В густой изумрудной траве, подкрашенной рыжими угасающими лучами солнца, без устали стрекотали кузнечики. На фоне пунцового неба вырисовывалась фигура, или фигуры, прочно спаянные меж собой – лошадь и наездник. Они неслись, неся с собой ветер; он точно не мог их обогнать, и они сделали ему одолжение, взяв его на невидимый буксир. Радость и спокойствие завладели мной, когда я различил сестру в объемном, развевающемся отцовском плаще; она была верхом на вороном Фердинанде, её любимом коне. Приближаясь, она помахала мне
– Идешь домой?
Я спешно кивнул и улыбнулся в ответ. Словно читая мысли, Марта, немолодая, но резвая кобыла, пустилась рысью вслед за Фердинандом. Он тоже поутих и мирно семенил, опустив морду в щекочущую траву.
Мы поровнялись. Я обвёл глазами кажущееся бесконечным поле. Оно мне хорошо знакомо, но сейчас в нём что-то переменилось. Эта деталь ускользала от меня.
– Фрида, это поле… Не могу понять, что не так с ним, – сказал наконец я и посмотрел на сестру.
Она подобно мне огляделась, и в глазах её загорелось беспредельное, как вся эта земля, счастье.
– Прекрасное поле, – заключила она.
Ее улыбка обрадовала меня, поверить ей было несложно. Она оказалась права: поле прекрасно. Столь свежее, яркое, огромное, но не пустое, а полное некой зовущей, родной теплоты. И лицо Фриды горело домашней теплотой. Мы всегда были похожи, лишь её русые волосы потемнели с годами, а мои так и остались светлыми. Однако сейчас она казалась такой маленькой, и кудри её вновь золотились.
На горизонте показался дом.
– Догоняй, Вилли! – воскликнула Фрида и умчалась вперёд.
Я легко подстегнул лошадь, но догнать сестру уж не представлялось возможным. Её фигура таяла с каждым мгновеньем. Марта спокойно шагала, отчего-то не желая бежать, но я и не злился: меня одолела безмятежность.
Солнце прощалось.
Где-то я всё это видел…
II
Да, уже видел. Пять лет назад. Или век назад, как кажется. Снова меня преследуют сны о доме, это единственное, что дарит спокойствие. Я против снов ничего не имею, даже рад им.
Я поворачиваю голову к окну. Оно задернуто замусоленной тряпкой, но и без неё ясно, что небо укрылось тучами. Ночь беззвездная и непроглядно-тёмная. В стекло бьют капли дождя. Поезд едет быстро, спеша доставить ненужный груз, выплюнуть нас и покинуть, покинуть эти места, уехать к другой жизни.
Переворачиваюсь на другой бок, койка нещадно скрипит.
– Вилли, – слышится голос снизу; это Август. – Не спишь?
– Нет, – отвечаю я.
– Есть что-нибудь из еды? Живот сводит.
Порывшись в своей худой сумке, я нахожу пару сухарей и протягиваю ему. Спустя время раздаётся жадный хруст, мешающийся с храпом Рихарда на соседней койке.
Слух трогает незнакомая мелодия. Кто-то тихо и неумело играет на гитаре.
Я устало закрываю глаза. Накатывает тягостная тоска. Холодно.
III
Солнце блеснуло мне в глаза, и я сощурился. Под моими ногами вновь простерлась зелёная трава. Уют и тепло окутали меня, как тень старого дуба, под которым я прятался от палящего света.
В окне нашего дома промелькнула мама, а за ней Фрида. Они суетились на кухне и вели оживлённый разговор. Понаблюдав за ними, я решил зайти в дом, но задача оказалась не из простых: мама вручила мне ноты и стул, выпроваживая меня обратно.
– На обед прийдет господин Гeтц, – торопливо сказала она. – Подготовься, у вас будет урок в саду.
Видимо, мой непонимающий взгляд вынудил её продолжить:
– Погода хорошая, почему бы и нет?
Я послушно – или обречённо – кивнул и посмотрел на небо. Солнце близилось к зениту. На кухонном столе, насколько я мог видеть с порога, стоял мясной пирог.
– Можно сначала поесть? – спросил я и встретил опасливый взор сестры; она убрала пирог подальше.
– Иди поиграй, Вилли, – промолвила она и махнула рукой в сторону дуба.
– Мы будем обедать, когда придёт твой учитель, – повторила мама, улыбнувшись.
Вздохнув, я вернулся под дерево, поставил стул, а ноты остались лежать стопкой на траве. Я поднял аккордеон и уселся, скучающе положив на него подбородок. Он казался мне чуть большим. Или же я был маленьким, ведь пятки едва-едва доставали до земли.
Два силуэта сновали по кухне, разговаривая громко и весело. В кроне дуба защебетали птицы, точно у них началось празднество.
Я покрутил головой. Гeтца не было на горизонте. И начал играть несложную, но прекрасно знакомую песню.
IV
В полдень мы прибываем в бараки. Нас встречают угрюмые, землистые лица с крошечными точками внимательных зрачков. Все они разные: седые, чернявые и белобрысые, тонкие и коренастые, покалеченные и целые; но есть средь них общее – груз пережитых лет, которые даже самых юных сделали стариками.
Сперва мы вовсе ведем себя обособленно. Затем более общительные начинают знакомиться. Я же всё время ощущаю на себе то любопытные, то презрительные взоры, поэтому желание говорить гаснет. Да я и сам ловлю себя на таком нескромном действии и тут же отворачиваюсь. До глубины души я поражён их внешним видом, состоянием, ведь лишь с одного взгляда оно понятно: они убиты, живые трупы. Чувство острой жалости не отпускает меня, даже когда снисходит осознание: «теперь мы одни из них».
– Скоро младенцам будут вручать по гранате и отправлять на передовую, – ворчит беловласый человек с перевязанной кистью.
Рихард супится. Он, верно, с рождения не считал себя ребёнком. Однако по сравнению с ними мы взаправду дети, самому старшему из новобранцев нет девятнадцати, а мне и Августу восемнадцать исполниться через месяц.
У меня нет желания разговаривать, я не нахожу слов, поэтому ухожу в спальное помещение.
Вид деревянных нар вызывает у меня отвращение. Сколочены на скорую руку, кишащие насекомыми. Неужели это место человека? Сюда даже жалко животное приютить. Кажется, в подобных ситуациях человек опускается ниже и ниже, минуя всех, как принято говорить, братьев меньших, и, доходя до самого дна, мы приобретаем временные подобия гробов, эти гнилые нары, чтоб потом заменить их на настоящие. Или не заменить вовсе: земля принимает всех.