Зачем сожгли моё чучело
Шрифт:
– Мы просто прикалывались.
– Вас связывали интимные отношения?
– Нет.
– У вас были мотивы причинить вред Ольге?
Я таращусь на них. Что это значит?
– Мы знаем, что ваш бывший молодой человек ушёл от вас к Ольге. У вас есть мотив: ревность. Где вы были в день убийства?
Что они несут? Они что, думают, что это я убила Олю?
– Он ушёл давно. Это было год назад. Вы что, думаете, я год вынашивала план мести? – как же режет по ушам этот голос. Даже голоса следаков звучат не так неприятно, как собственный.
– Здесь мы вас спрашиваем, а не наоборот. Где вы
– В университете за двести километров отсюда, – медленно отвечаю я. – Я была на парах. Меня видели однокурсники, преподаватели. Меня не было в городе, когда её убили.
Один из них мерзко ухмыляется. У него мелкие, жёлтые зубёшки, как у крысы.
– Ты тут не дерзи давай. Вы там все друг с другом по кругу менялись партнёрами, а нам теперь копаться в ваших грязных трусах. Мы проверим, где ты была в этот день.
– Проверяйте. – Губы пересохли и склеились. Хочется пить, но я не стану у них просить.
– Молодые девки все, а уже пробы негде ставить. И с кем, с пидорасами какими-то волосатыми, – буркнул желтозубый.
– Вы свободны, только подпишите сначала вот здесь, – его напарник протянул мне листки.
Сидя в автобусе, я смотрю на свои руки. Со всей силы щипаю себя у основания запястья и чувствую боль. Точнее, я понимаю, что это боль, осознаю её, но не испытываю желания её прекратить или ослабить. Она не мешает мне. Эту боль, как и всё своё тело, я изучаю хладнокровно, не присваивая. Со стороны.
Мы встретились заранее, у магазина ритуальных услуг. Нужно было купить венок. «От друзей: помним, любим, скорбим».
Я протягиваю Максу четыреста рублей – мой вклад в конструкцию из искусственных цветов, которая украсит могилу Оли. Он и ещё трое заинтересованных вваливаются в магазин и застревают там на двадцать минут. Я курю снаружи. Мне всё равно, что они купят.
Я ничего не знаю о тех, с кем провела столько вечеров. Мы выпили вместе десятки литров алкоголя, но я ничего о них не знаю. Возможно, о них просто нечего знать.
Мы подходим к подъезду Оли. Гроб уже вынесли, его обступила толпа. Я не знаю никого из этих людей. Я даже не знаю, как выглядят её родители, я ни разу их не видела. У Оли была другая жизнь, помимо нашей ублюдской компашки. Она училась на художницу, наверное, в толпе много её однокурсников и преподавателей. Родственников. Я не знаю, есть ли у нее двоюродные братья или сёстры, племянники, ничего не знаю.
Я ищу глазами Мишу. Того самого, который нас с ней объединил. Я хочу, чтобы он был здесь, чтобы он оказался не из этих, попивающих сейчас дома чаёк, «не хочу приходить на похороны, мне там становится плохо». Им становится плохо на похоронах, невероятно! Ведь всем остальным здесь хорошо. Знаменитое развлечение – похороны. Гроб, плач, водка. Все любят, а им некомфортно. Они пили с ней, смеялись с ней, ночами сидели на лавках и пели под гитару, но это одно, а смотреть на неё в гробу – нет уж, на такое они не подписывались. Смерть – это слишком серьёзно, извини, но мы так не договаривались.
Миша мелькнул в толпе всего на несколько минут. Бледный, осунувшийся, всклокоченный. Я видела, как он привстал на цыпочки, увидел гроб, закусил губу, развернулся и ушёл.
Она называла его «Мишутка». Я ни разу не видела их вместе, но мысленно представляла, как они смотрятся. Она рыжая, он темноволосый, у обоих светло-серые глаза, оба высокие и худые. Наверное, он лежал у неё
Толпа понесла нас к микроавтобусам до кладбища. Я просто повторяла за остальными. Когда все начинали переставлять ноги, я тоже начинала. Когда останавливались, я тормозила.
До самого горизонта торчат деревянные кресты. Большинство могил свежие, на них ещё не поставили надгробия, а, может, вообще не поставят. Ледяной ветер, я продрогла. Мы стоим и ждём, когда можно будет подойти к гробу и попрощаться.
Всё это время было тихо. Настолько, насколько это может быть на похоронах: переговоры вполголоса, всхлипывания. Но вот кто-то завыл. Громко и жутко. Я не вижу, кто это. Наверное, её мать.
– Это её бабушка, – говорит Макс. – А вон её родители, рядом стоят.
Я щурюсь. Старушка в платке воет, наклонившись над гробом, женщина в квадратных очках приобнимает её и одновременно как будто пытается легонько оттащить. Мать. Рядом стоит мужчина с серым лицом, серыми волосами и в серой куртке. Отец.
Толпа постепенно рассасывается, почти все желающие попрощались, теперь очередь нашей компашки. Первый пошёл, второй пошёл. Моя очередь. Повторяя их движения, наступая в их следы, я подхожу к гробу и смотрю на Олю. Мы не виделись полгода и вот теперь встретились. Её хоронят в подвенечном платье, она не была замужем. Понять, что это подвенечное платье, трудно – просто гора белой ткани, но я знаю, что это оно. Наклоняюсь к её лицу. Похоронные визажисты, наверное, очень постарались, чтобы её не хоронили в закрытом гробу: я вижу толстый слой грима на лице, через него совсем чуть-чуть проступают гематомы, но если смыть этот сантиметровый слой белил, всё её лицо будет в жутких синяках, только это не самое страшное. Самое страшное – её перекошенная в ухмылку челюсть. Видимо, это был лучший вариант её последнего выражения лица, учитывая то, что голова пробита гантелью. Она лежит в гробу и ухмыляется. На лице живого человека это значило бы «ну что, получили? Как вам такое?» Может, оно и сейчас значит то же самое.
Я быстро имитирую поцелуй в лоб, не касаясь его губами, и отхожу. Утыкаюсь лицом в куртку Макса, он обнимает меня, что-то говорит, я не понимаю. Наверное, думает, что я плачу и мне плохо. Но из меня не выкатилось ни одной слезинки, и мне не плохо. Я ничего не чувствую, просто стою и дышу ему в куртку. Когда он скажет, что пора обратно в автобус, я отстранюсь и пойду за ним.
После определённой дозы алкоголя становится без разницы, по какому поводу все собрались. День рождения, свадьба, новый год. Поминки.
Я и сама напилась. Мне просто нравится быть пьяной.
Из туалета доносились спазматические всхлипы, кого-то рвало.
– Кому там плохо? – я ткнула Макса в бок. Язык еле вязал.
– Саше. Его рвёт весь день. Он пьёт с утра, но напиться не получается, выглядит трезвым. Только блюёт всё время.
Сашка. Странно, но я не видела его на похоронах. Понимаю, что он был там, но не видела его ни в толпе, ни у гроба. Мелькает мысль, что нужно подойти и поддержать его, но я гоню её. Вряд ли я могу быть хуже в чём-то, чем поздравления или утешительные речи. Эти пустые, общие фразы, которые принято говорить, чтобы сойти за добросердечного человека и хорошего друга. «Счастья, любви, много денег». «Держись, не унывай». Я ненавидела слышать это, равно как и говорить.