Зачем учить математику
Шрифт:
Тихонов никаким спортом всерьёз никогда не занимался, поэтому не рассчитывал прийти первым. Вначале он, правда, рванул, задав бодрый ритм и другим, но метров через двести понял, что погорячился. Вскоре многие обогнали его, так что он оказался примерно посередине длинной змеи школьников, с грустным видом бегущих по весеннему бульвару. Кто в спортивной одежде, а кто даже в обычной – в тяжелой куртке, хлюпая зимними сапогами по снежной грязи. Пожалуй, нет ничего гаже вида земли в первые оттепели – тут и там в изобилии обнажается собачье дерьмо, и ты уже не идёшь по улице просто, а думаешь только о том, как бы не вляпаться. И вот этот печальный пейзаж, с бегущими школьниками, бульваром и дерьмом, называется: «Прощай, детство».
Как ни медленно бежал Тихонов, на пятом или шестом круге он обогнал Василькова уже второй раз. Тот, пыхтя, в школьной форме вместе с рюкзаком семенил по дорожке, и шерстяной шарф реял за его спиной. Казалось, что сейчас от натуги он взорвётся, такой он был горячий и красный. Ясно было, кому бежать штрафные пять.
– Васильков! – крикнул ему Тихонов, пробегая мимо, и чувствуя, как от того веет жаром, – ты бы рюкзак и шарф снял, а то до финиша не дотянешь.
– Нормально! – сердито пробурчал Васильков.
Что же, его можно было понять, имелся риск не найти потом ни рюкзака, ни шарфа…
Ещё через два круга Васильков уже сидел на скамейке, серый, как пепел, тяжело дыша. Около него стояли ребята из класса и Юрий Петрович. Физрук звонил в «Скорую» и кричал в трубку. Тихонов услышал что-то про сердце. Он понял, что кросс окончен и пешком направился к скамейке.
– Васильков, ты как?
Тот молча смотрел в землю. Ребята вокруг тоже молчали.
– Что же ты, Васильков, твою мать! – нервничал Юрий Петрович. – Что же ты мне сразу не сказал! Теперь меня посадят, если ты сейчас концы отдашь!
– Да не мог он сказать, – ответил за него Денисов. – Если бы вы его от бега освободили, его бы совсем наши зачмырили.
Васильков оперся рукой на скамейку, но не удержался и тяжело повалился на бок.
– Э-э-э, ты это, ты чего, Васильков!? – разволновался Юрий Петрович и вдруг неожиданно ловко подхватил его на руки. – Ты не умирай! Васильков!
С удивлением смотрели ученики на эту странную сцену: огромный Юрий Петрович прижимает к груди тоже немаленького, в общем, Василькова, как будто собрался убаюкать его или покормить грудью.
Юлия Фёдоровна
Несравненная, богоподобная, черноокая, прекраснейшая среди дев, да не увянут никогда твои ланиты! Твой взгляд, точно отравленная стрела, пронзает сердце Тихонова, и он вынужден ловить его вновь и вновь! Пускай ты несколько плосковата, и в профиль твои груди не сильно выдаются (у некоторых девочек в классе и поболе), да и попа тоже не слишком, всё же ты самая обворожительная. Потому что не в грудях дело и не в попе, а в душе, а душа написана во взоре и выражении лица. Ну, конечно, в пределах разумного, если совсем страшная или жирная, то тут уж никакой душой не заманишь! – так рассуждал Тихонов, сидя за первой партой с Денисовым прямо напротив стола Юлии Федоровны.
Уроки истории проходили в другом стиле, чем все остальные. Юлия Федоровна привнесла университетский дух в занятия, с присущим ему уважением к ученикам и серьёзностью. Обращалась она к ним исключительно на «вы», внимательно их слушала, отвечала на вопросы так, как будто перед ней сидели доктора наук.
Этот подход так нравился Тихонову, что на истории он не хотел ни читать, ни рисовать, ни сочинять стихи, а только слушать Юлии Федоровну, неотрывно глядя ей в глаза. Он даже пошёл на невероятное – стал готовить домашнее задание. Хотя и задания были не слишком утомительные – прочитать какой-нибудь интересный текст и потом обсудить его на уроке.
И всё-таки, время от времени они с Денисовым начинали болтать о посторонних вещах.
– Смотри, – шептал Денисов, – она сегодня пришла в джинсах!
– Да, – отвечал Тихонов. – И на лабутенах.
– А раньше в костюме была. Мне так больше нравилось. Наверно, хочет понравиться физруку.
– Ты что?! – возмутился Тихонов. – Этому уроду? Да быть такого не может!
В глубине души он таил надежду, что она хочет понравиться ему, Тихонову.
– У вас есть возражения? – вдруг спросила их Юлия Федоровна.
Она, конечно, не слышала, о чём они говорили, но поскольку они сидели за первой партой, не заметить их переговоров было невозможно. То ли из-за мнительности, то ли из-за неопытности, а может, из-за большого уважения к интеллекту Тихонова и Денисова, ей казалось, что они между собой ведут какие-то глубокие беседы об истории. И вот, боясь, что говорит глупости, а не в меру умные мальчики видят это и обсуждают, она спрашивала:
– Вы не согласны со мной?
– Нет-нет, – важно отвечал Денисов. – Всё нормально.
– Так, – кивал Тихонов, – отмечаем некоторые исторические нюансы!
И она продолжала урок.
Невинная, ещё неиспорченная школьным бытом! Она считала, что ученики могут между собой обсуждать предмет… Это казалось трогательным Тихонову. Как наивная лань, пришла она поиграть в лагерь охотников, не подозревая, что они из неё сварят суп. Да, Тихонов всерьёз опасался, что школа сделает её такой же, как и все здесь. Больше всего он переживал, что какой-нибудь гад вроде Рыбенко или Кислова начнут издеваться над ней во время урока. Как тогда реагировать? Что он должен делать? Немедленно ударить? Пригрозить? Но тогда все бы смеялась над ним, типа втюрился в училку… Эти тревожные раздумья вырвали у него глубокий вздох.
– Алексей, я где-то ошиблась? – спросила Юлия Федоровна.
– Нет-нет, вы всё говорите абсолютно правильно.
– А то у вас такой умный вид, что я вас боюсь! – смущённо засмеявшись, сказала она.
От гордости обычно бледный Тихонов порозовел.
– Да, он у нас такой, – вставил Массажин. – Вы бы видели, как он рисует!
– И стихи пишет! – добавил Титяев.
– Покажете потом, – улыбнулась Тихонову Юлия Фёдоровна. – Продолжим!
Он закивал, едва держась на стуле от волнения – чувство было такое, словно она призналась ему в любви.