Зачем Жить, Если Завтра Умирать
Шрифт:
Интересно, а что делает Лецке?
Луна была на ущербе и не заслоняла звёзды. Антон Лецке смотрел на светившиеся окна Мерзлякова и гадал, чем тот занят. Он уже оглох от отбойных молотков, - срочно ремонтировали проходившее рядом шоссе, Москва - это вечная стройка, - и, проклиная рабочих, сжимал в кармане рукоять пистолета. Лецке и сам не знал, зачем пришёл; караулить Мезрякова было бессмысленно, очевидно, сегодня он уже не выйдет. Разве в магазин. А это зона мира. Но Лецке неодолимо влекло к подъезду Мезрякова. В роли влюблённого, простаивавшего ночь под окнами, Лецке был впервые. Странное чувство охватило его, весь мир перестал существовать, ограничившись светящимися окнами. Лецке испытывал тягостное одиночество и одновременно невероятный
Его мысли:
"Ерунда, как я смогу убить его? Всё зашло слишком далеко. Он мне дорог. Дороже кого бы то ни было. Умный, сильный. Чего я хочу? Мезряков как объект желания? Это смешно. И всё же я здесь. Почему? Неужели втайне ищу его благосклонности? Или даже любви?"
Он стоял, скрестив руки, скрытый от улицы гаражом, когда в свете желтого фонаря из кустов к нему метнулись две тени. Он инстинктивно отпрянул, но перед ним уже выросли коренастые мужчины в бейсболках. Они были похожи на демонов - черные блестящие глаза, коротко стриженные курчавые волосы.
– Дэнги есть?
– выдавил один с кавказским акцентом.
– И нэ дури!
– блеснул золотой фиксой другой.
Лецке прислонился к гаражу. Холодное железо оцарапало майку.
– Давай быстрэе, мы торопымся.
В горле у Лецке встал ком. Он машинально сунул руку в карман за деньгами, но достал пистолет.
– Су-ки, - неожиданно для себя зашептал он.
– Прокля-атые су-ки.
Кавказцы замерли, глядя на покачивающееся дуло.
– Нэ стрэляй, нэ стрэляй!
– Мы уходым!
Они медленно попятились.
– Су-ки, подлые су-ки!
– всё громче повторял Лецке, оставшись один.
Его трясло, он готов был расплакаться. Прошло полчаса, а он всё никак не мог прийти в себя, продолжая бессмысленно крутить в руках пистолет. Над городом плыла луна. По шоссе хищно мчались одинокие автомобили. Где-то сработала сигнализация. Её вой долго стоял у Лецке в ушах. По дороге домой он кусал от бессилия губы. Он неспособен убить! Что ему помешало? Воспитание? Мораль? Какого черта! Он просто струсил. И ничего больше. Может, всё произошло слишком быстро? Он растерялся? Если бы! О, с каким удовольствием он всадил бы им пулю, смотрел, как они корчатся, если бы не животный страх! Или страх наказания? Какая разница! Во всех случаях он тварь дрожащая! И мухи не убьёт. Не прихлопнет и комара. Нет, на этот подвиг его ещё хватит, а вот зарезать курицу - нет. И кролика, и барана. Да что там, даже живую рыбу, прежде чем разделать, он кладёт в холодильник, усыпляя в заморозке. Как он мог затеять смертельную игру? Кого хотел обмануть? Всё это выглядит мальчишеством. А зачем вовлёк Мезрякова? Манипулировать им - низко! Около своего подъезда Лецке позвонил Мезрякову.
– Я слушаю, - не сразу ответил тот сонным голосом.
– Как поживаете?
– брякнул Лецке от растерянности.
– Неплохо для человека, которому звонят по ночам. А в чём дело?
Лецке без объяснений назначил ему утром встречу в парковом кафе "Лебяжье".
И тут же дал отбой.
ЛЮБОВЬ
Москва - мёртвый город. Но мертвецы этого не замечают.
Мезряков шёл в парке по Майскому просеку, ведущему от главного входа до кафе "Лебяжье", и чуть было не наскочил на толстяка в майке. Остановившись, тот трижды перекрестился на бревенчатый храм святителя Тихона Задонского, огороженный высоким железным забором. Русские сильны православием, их церковь - единением. Мезряков подумал, что уже тысячу лет она - тело Христово, от которого отсекли зловредные члены. Ибо лучше войти
Выплюнув жевательную резинку, Мезряков на лету наподдал её по-футбольному ногой в сторону храма.
Ибо сказано: "И на камне сем возведу я церковь Мою".
Но нигде не сказано, та ли это церковь.
В кафе было людно. Теснились у барной стойки, разложив еду на бумажных тарелках, сидели на подоконнике. Лецке подошёл, когда Мезряков уже сцепился с соседом по столику. Тот едва помещался в пластиковом кресле, гнувшемся при каждом его движении. Животом он упирался в стол, облокотившись на него короткими волосатыми руками, торчавшими из майки с изображением президента. Было жарко, толстяк вспотел, и на лице президента проступали жирные пятна.
– Вы, значит, за глобализацию, - усмехнулся он, вытирая губы салфеткой.
Мезряков выглядел уставшим.
– Глобализация - это паллиатив, - терпеливо, будто непонятливому студенту, возразил он.
– Очевидно, что мы живём в англо-саксонском мире, как Египет и Галлия жили под солнцем вечного Рима. Оглянитесь, дружище, все эти О.К, Голливуд, Си-Эн-Эн, которую ретранслируют наши СМИ.
– Мезряков ткнул пальцем в пропотевшую майку.
– Кстати, у вас тут "Россия" написана латиницей.
Толстяк покраснел.
– Это не мешает мне жить в России! И любить её! А вы живёте в англо-саксонском мире, говорю же, вы либерал, для которого где хорошо, там и Родина!
Лецке пожалел, что не застал начала разговора. Повернувшись вполоборота, он тихо встал у Мезрякова за спиной.
– Вы любите Россию?
– иронично переспросил Мезряков.
– А я по-вашему нет?
Толстяк бросил салфетку.
– Но вы же всё критикуете. Может, вам лучше уехать?
– Я здесь родился. С какой стати мне уезжать?
– Но вы же всем недовольны.
Мезряков отвернулся. За окном дети кидали хлеб чёрным лебедям. Изогнув шеи, те доставали из воды размокшие куски.
– Мы наследники великой культуры, - гнул толстяк, загибая пальцы.
– У нас были Пушкин, Рахманинов, Блок...
– Рахманинов?
– вскинул бровь Мезряков.
– Тот самый, похороненный в Америке? А Блок? Умерший от истощения? Он сегодня бы наверняка написал: "И зомби здесь с мозгами кроликов in TV veritas кричат".
Отставив мизинец, Мезряков взмахнул рукой, будто дирижировал. Лецке у него за спиной беззвучно усмехнулся. Подняв глаза, толстяк уничтожающе на него посмотрел, потом перевёл взгляд на Мезрякова.
– Вы презираете свой народ. Что ж, либералам это свойственно.
Мезряков не нашел, что ответить. Пожав плечами, он склонился над столом, сгребая в кучку хлебные крошки. Толстяк торжествовал.
– Меня тоже многое не устраивает, но мы с божьей помощью поднимем страну!
– вставая, произнёс он так громко, что за соседними столиками обернулись.
– А вы не унывайте, это большой грех.
На прощанье он выложил визитку, которую прежде повертел толстыми пальцами с широкими, коротко остриженными ногтями, - менеджер по поставкам импортной обуви. Не притронувшись к ней, Мезряков молча отвернулся. Лецке проводил его взгляд, также упершись за окном в широкую спину уходившего патриота.