Загадка кольца с изумрудом

Уиллиг Лорен

Как-то раз, когда я, сама не своя от счастья, рассказала, сколько у нас общего с таким-то, сокурсница, с которой мы жили в одной комнате, ответила: «О Боже ты мой! Он дышит! Ты тоже! Не иначе, это любовь!»

Жертвой подобных всепоглощающих страстей я не становилась со студенческих времен. Мне казалось, ими стоит переболеть единственный раз, как ветрянкой, а потом бояться больше нечего. Мучения эти жутко неприятные, отравляют жизнь, заставляют то и дело краснеть, но, как только от них отделался, живи себе преспокойно, не ведая горя. И почему я сразу не вспомнила, что к особенно невезучим зараза пристает не единожды? И что во второй раз страдать приходится пуще прежнего?

Погода не помогала. Четыре

дня напролет лило как из ведра, небо, когда утром я выходила из дома и когда возвращалась вечером, было темное, будто ночью. Я начинала чувствовать себя девятилетней девочкой из рассказа Рея Брэдбери, что живет на планете, где солнце показывается всего раз в несколько лет, и которую накануне долгожданного часа запирают в чулане. В моем случае чуланом была Британская библиотека, что, по сути, не многим лучше. Мой плащ, облезлый и невзрачный, теперь походил на старого пса. Об обуви лучше вообще не вспоминать.

Если бы везло хотя бы в работе, остальное, может, не имело бы большого значения. По дождю я, в конце концов, ходила под зонтиком, а на духоту в метро и на пришедший в негодность плащ постаралась бы не обращать внимания. Я закончила читать письма Летти Олсуорси — во всяком случае, все, что хранились в Британской библиотеке, — но так ничего и не узнала о деятельности Черного Тюльпана в Ирландии. Читать о злоключениях Джеффа и Летти было, конечно, любопытно, но из них взять для диссертации можно было лишь малую часть, из какой не вышло бы и полной главы. Я уже видела любезно-скептическое выражение на лицах ученых из Североамериканской ассоциации по изучению британской истории, представляя, как пущусь рассказывать им о жизни и любовных похождениях товарищей Пурпурной Горечавки. Ученые один за другим разойдутся. И денег на мои исследования станут выделять куда меньше.

В ту минуту мне было так тоскливо, что при мысли о финансовых трудностях тревога в душе лишь вяло шевельнулась.

А вообще-то, если по справедливости, не столь ужасно все складывалось. Следовало поискать остальные бумаги Олсуорси, а чутье мне подсказывало, что добраться до них удастся и без звонков Колину или его тетке. В первом письме домой Летти писала, что они с мужем уехали в свадебное путешествие. В последнем же из тех, что мне посчастливилось прочесть, признавалась отцу, что она последовала за лордом Пинчингдейлом в Ирландию, и просила, чтобы мать говорила всем в городе, будто дочь весьма довольна медовым месяцем. О том, что она уехала, назвавшись вдовой Олсдейл, и что в Дублин ей следует писать на это имя, Летти поставила в известность лишь отца.

Ее смелостью трудно не восхищаться. Не каждая на ее месте отважилась бы отправиться в путь вслед за сбежавшим супругом. Последнее письмо — строчка за строчкой — дышало предельным негодованием. Хватило бы мне отваги, окажись я в подобном положении? Может, и нет — я не решалась даже позвонить Колину. Скорее осталась бы дома и, как теперь, считала бы, что делать первые шаги самой — ниже моего достоинства.

Завтра, решила я, обходя стороной компанию подростков, вобью в строку поиска «Олсдейл» и посмотрю, что выдаст система. Если повезет и отыщутся сведения о временном пребывании Летти в Ирландии, не исключено, найдутся и упоминания о Джейн и Джеффе, тогда не придется снова тревожить Селвиков. В противном же случае… Эх! Тогда придумаю что-нибудь еще. Может, даже съезжу в Дублин, похожу по тамошним архивам. А Колину звонить не буду — нет и нет! Я минуту поразмыслила и прибавила еще одно «нет», на случай если уже сказанных будет недостаточно. Колин ясно дал понять, что общаться со мной не желает, а раз так, не следовало и мне его беспокоить. Какой смысл?

Обойдя огромную рождественскую елку, что уже высилась посреди торгового центра, я миновала палатку, в которой продавали тапки из овчины, и пошла к «Маркс и Спенсер»

в дальнем конце. Над головой из громкоговорителей уже лились рождественские мелодии, дисплей чайного магазина «Уиттард» зазывал покупателей, предлагая широкий ассортимент зимнего товара — от пряностей для вина в миниатюрных пакетиках до банок с какао, разрисованных снежниками и счастливыми катающимися на коньках парочками. У входа в «Маркс и Спенсер» красовались коробки с рождественскими пудингами и унылого вида невысокие ели в горшках, обернутых золотистой фольгой. Если уже теперь кончики игл стали коричневыми, я представать не могла, как они дотянут до декабря, не говоря уже о Рождестве. Всего лишь середина ноября, еще не время покупать елку.

А дома близился День благодарения.

Пэмми собиралась отметить его у матери в Кенсингтоне, пригласить эмигрантов и всех желающих, но это будет совсем не то. Не будет моей младшей сестры, что вечно бросает под стол собаке кусочки очень полезного тыквенного хлеба, не будет сотни других привычных мелочей, из-за которых День благодарения — праздник особенный. Взяв черную пластмассовую корзину перед входом, я понуро побрела меж полок с почти готовыми сандвичами, ничуть не радуясь при виде вареных яиц, кресс-салата, курятины и прочих начинок в треугольных пакетиках. Не так делаются начинки. Начинку не стоит продавать замурованной в полиэтилен. Начинка вовсе не начинка без кусков индюшачьего жира, прилипшего к грибам, и без большого, о чем-нибудь бурно спорящего семейства, что поглощает липкое кушанье и усыпает весь стол крошками кукурузного хлеба. Здесь же начинку кладут в сандвичи, а индейку едят в Рождество.

Как тут все надоело!

То, что поначалу казалось в Лондоне необычным и привлекательным, теперь отталкивало и выводило из себя. Малюсенькие бутылочки с шампунем, что стоят столько же, сколько дома — бутылки нормального размера. Кофейни, не понять почему закрывающиеся к восьми вечера. Система, по которой одно название улицы посреди квартала вдруг сменяется другим. Отсутствие в продаже американской арахисовой пасты и подтяжек для юбки. Меня тянуло домой. Я скучала по своей квартирке в Кембридже, где давно следовало установить новую раковину, а в нише не закрывалась дверь. По мощенным кирпичом улицам вокруг Гарвард-сквер, где между камнями вечно застревают каблуки, а в слякоть скользят ботинки. По кофе «Пите», которым пропахли мои волосы и свитера. При воспоминании о микрофильмах в библиотеке Уайденера мне сделалось совсем тошно от тоски по родине.

Повесив на руку корзинку, я уставилась затуманенным взором на почти готовую еду. Но вместо ланкаширского обеда и курицы в соусе тикка масала увидела перед собой бесконечные недели бесплодных исканий да ужины в полном одиночестве. Та же старая библиотека, те же опостылевшие блюда, то же дождливое, хмурое небо… Завтра, послезавтра и так без конца — о Боже! А из развлечений, чтоб немного разбавить тоску, лишь редкие встречи с Пэмми. Домой никак нельзя, до самого Рождества.

Если бы не телефонный звонок, я бы вот-вот упала лицом в контейнер с замороженными полуфабрикатами и заревела.

Прислонив почти пустую корзину к ближайшей полке, я полезла за телефоном в карман стеганой куртки — доставать его оттуда для непрестанной проверки было гораздо проще.

Наверняка опять Пэмми, безразлично подумала я, извлекая трубку. Не буду отвечать, а потом скажу, что забыла сотовый дома. Последнее время я не особенно желала общаться с Пэмми. К мужчинам она относится, будто Наполеон к армии противника. Запасается артиллерией, выбирает позицию и нападает. На прошедшей неделе от заявления «Ума не приложу, почему ты сама не даешь ему о себе знать» мы дошли до безумного «Я на твоем месте выведала бы его адрес, явилась бы и позвонила в дверь — проверить, дома ли он».