Загадка XIV века

Такман Барбара

Ангерран VII де Куси мог познакомиться с Фруассаром и Чосером во время своего путешествия из Франции в Англию, но в дошедших до нас источниках об этом не говорится ни слова. Однако некоторое время спустя, уже в Англии, Фруассар, стремившийся завести знакомство со всеми, кто своими знаниями мог бы ему помочь в написании исторического труда, на одном празднестве при дворе английского короля обратил внимание на блестящего молодого человека по имени Ангерран де Куси, ставшего впоследствии его покровителем. В своей хронике Фруассар пишет: «На этом празднестве особый блеск танцам и пению придавал юный сеньор де Куси. Он находился в большом фаворе и у французов, и у англичан, ибо что бы ни затевал, то все делал хорошо и с изяществом, а своими приятными манерами всех очаровывал».

В средневековье делом жизни молодого рыцаря считались подвиги во славу Марса и Венеры. «Если ты хорошо владеешь оружием, — говорит бог любви в „Романе о Розе“, — тебя будут любить во сто крат сильнее. Если ты обладаешь хорошим голосом, никогда не отказывайся петь, поскольку хорошее пение дарует удовольствие». Согласно тому же роману, рыцарю надлежало содержать в чистоте зубы, руки и ногти, аккуратно причесывать волосы, но не пользоваться румянами, которые не к лицу даже женщинам. Рыцарю надлежало также опрятно и модно одеваться и носить обувь в обтяжку, чтобы «простые люди удивлялись тому, как она налезает на ноги».

Следовал ли Ангерран VII этим советам, сказать затруднительно, ибо его прижизненного портрета не существует, поскольку в те времена рисовали портреты только членов королевских семей или в редких случаях — других известных людей, подобных полководцу Бертрану Дюгеклену. О внешности Ангеррана VII известно лишь то, что он был высоким и сильным — так он предстает в описании его последнего боя, когда он сражался сразу с несколькими врагами. Правда, существует и портрет Ангеррана, но он написан спустя двести лет после кончины рыцаря. На этом портрете Ангерран изображен в зрелом возрасте и кажется высокомерным и властным. Но так как портрет был заказан основанным Ангерраном целестинским монастырем, художнику могли высказать пожелания, каким хотят видеть своего отца-основателя; внешний вид Ангеррана, скорее всего, творческая фантазия живописца.

Однако, если судить по тому, что юный сеньор де Куси, по словам Фруассара, «придавал особый блеск танцам и пению, а своими приятными манерами всех очаровывал», то вполне возможно увидеть юного Ангеррана в оруженосце из «Кентерберийских рассказов» Чосера. Конечно, нельзя с уверенностью сказать, что Чосер, постоянно общавшийся с рыцарями и оруженосцами при дворе английского короля, имел в виду именно Ангеррана, когда в прологе своего сочинения описывал сквайра. Тем не менее, как представляется, сходство есть.

Сквайр был веселый влюбчивый юнец Лет двадцати, кудрявый и румяный. Хоть молод был, он видел смерть и раны: Высок и строен, ловок, крепок, смел, Он уж не раз ходил в чужой предел… Весь день играл на флейте он и пел, Изрядно песни складывать умел, Умел читать он, рисовать, писать, На копьях биться, ловко танцевать. Он ярок, свеж был, как листок весенний… Всю ночь, томясь, он не смыкал очей И меньше спал, чем в мае соловей.

Французские высокопоставленные заложники даже придали дополнительный блеск двору английского короля. Они жили за свой счет в окружении свиты и многочисленных слуг. Так, у герцога Орлеанского имелось шестнадцать слуг, а свита его превышала шестьдесят человек. Эти заложники весело проводили время: охотились, танцевали, ухаживали за дамами. Французы и англичане взаимно хорошо обращались с заложниками, хотя равно стремились получить за них большой выкуп — в отличие от германцев, державших своих пленников в кандалах.

Ангерран VII не чувствовал себя чужим за границей. Еще недавно де Куси владели в Англии большим участком земли, полученным в наследство от прабабушки Ангеррана Кэтрин де Балиоль, но конфискованным во время войны Эдуардом и пожалованным им человеку, взявшему в плен шотландского короля Давида II.

У англичан и французов была схожая культура, а знатные люди говорили на одном языке, что было следствием норманнского завоевания Англии. Правда, примерно в то время, когда Ангерран вместе с другими заложниками прибыл на поселение в Англию, французский язык стал постепенно уступать место национальному языку — английскому. Но еще перед разгулом чумы на французском разговаривала английская знать, этот язык был рабочим в парламенте и судах. На французском даже преподавали в школе, правда, к негодованию местных буржуа, полагавших, что такое преподавание «уничижает родной язык, что немыслимо в других странах». Но когда многие церковники, преподававшие на французском, умерли во время чумы, в школе стали преподавать на английском, что «принесло и пользу, и вред», как считал хронист Иоанн Тревизский. «Школьники стали быстрее обучаться грамматике, — писал он, — но, не зная французского языка, пересекавшие море люди, оказавшись на континенте, испытывали определенные неудобства».

В связи со своим островным положением и более ранним развитием парламентаризма, англичане были сплоченнее французов и обладали большим чувством национального достоинства, которое усиливалось растущим неприятием папства. Военные победы, присоединение к стране новых земель, пленение двух королей — французского и шотландского — затмили прежние неудачи, связанные с уступками Вильгельму Завоевателю. Но все же последствия войны с Францией еще терзали страну.

Преуспев в разбое на территории Франции, некоторые оказавшиеся не у дел англичане, вернувшись домой, стали объединяться в разбойничьи отряды, чтобы заняться освоенным прибыльным ремеслом. Эти отряды пополнялись местными людьми вне закона. Разбойники грабили путешественников, облагали данью деревни, брали пленников с целью выкупа. В 1362 году английский парламент законодательным актом обязал судебные органы собирать сведения «обо всех, кто занимался разбоем на континенте, а вернувшись в Англию, стал бродяжничать, а не обратился к ранее привычным трудам».

Весной 1361 года, двенадцать лет спустя после окончания «великого мора», в Англии и во Франции опять произошли вспышки чумы. Но еще в сентябре 1360 года одной из первых жертв страшной болезни стала вторая жена Иоанна, французская королева. Pestis Secunda(«вторую чуму») иногда называли «мором детей», ибо болезнь преимущественно поражала людей юного возраста, не имевших иммунитета, приобретаемого после перенесения инфекционной болезни; в основном, согласно философу Иоанну Редингскому, это были лица мужского пола. Гибель молодежи во время «второй чумы» остановила естественный прирост населения. Согласно средневековой хронике, женщины, интуитивно стремясь произвести на свет отпрысков, сами искали свиданий с мужчинами и, не стесняясь, вступали в связь даже с низшими по социальному положению.

В связи с тем, что во время «второй чумы» ее легочная форма отсутствовала (или проявлялась лишь в редких случаях), смертность от чумы была ниже, чем во время ее первого проявления. И все же в Париже ежедневно умирали от семидесяти до восьмидесяти человек, а в Аржантее, городе на Уазе близ ее впадения в Сену, из тысячи семисот семей остались в живых лишь пятьдесят. Во Франции в наибольшей степени от чумы пострадали Пикардия и Фландрия.

Хотя смертность во время «второй чумы» была меньше, чем при «великом море», это второе проявление смертельной болезни привело к страху и неуверенности в будущем. Люди боялись, что чума может вернуться в любое время, как, к примеру, отряд беспощадных разбойников. Во второй половине XIV столетия чувство безвыходности стало господствующим, и появились пророчества о грядущем Апокалипсисе.