Загадка
Шрифт:
— Убить себя — это еще куда ни шло, но совершить самоубийство, пригласив окружающих последовать вашему примеру, — это самый ужасный пример трусости, — говорит Следователь, не сводя настойчивого взгляда с Поэта-Криминолога. — Нет, не существует «красивых» преступлений, точно так же как нет оправдания самоубийцам, если только их к этому поступку не толкает физическое страдание!
— Аполлинер говорил почти то же самое, — подает голос Литературовед.
— Помните его знаменитую фразу? — восклицает Поэт-Криминолог. — «Избавьте меня от физических страданий, а с моральными я разберусь сам».
— Вот именно!
— И он умер от трепанации черепа.
— Давайте вернемся к делу, — нервничает Следователь.
— Вы правы, — со смехом отвечает Поэт-Криминолог. — Итак, мы остановились на том, что наш Литературовед днем прогуливался с Карлом, а ночи проводил в пивной с Юлием. И, рассказывая об одном, он, в результате, обрисовывал нам другого. Их сочинения — это как эхо, улавливаемое летучими мышами. Они не просто дополняют друг друга — мы находим в них то, что раньше было от всех скрыто. Так при раскопках в Помпее находили слепки от тел людей, которых извержение вулкана застигло во время сна. Задохнувшиеся от испарений, засыпанные раскаленным пеплом, они, медленно разлагаясь,
— Понимаю, к чему вы клоните, — говорит Литературовед. — Вы говорите об иносказаниях, да? Думая при этом о Рильке и женщине, о которой он пишет?
— Вот именно! И о том, что его почитатели, не имея возможности назвать ее прямо, оставляли лишь многоточие…
— Помните известную фразу Витгенштейна [5] : «То, что нельзя сказать…»? Слова необходимы человеку для того, чтобы высказываться и таким образом выражать невыразимое. А эта фраза Витгенштейна, цитируемая по поводу и без, могла бы, наоборот, означать, что невозможность высказаться приводит к иносказаниям, завуалированный смысл которых становится ясным лишь по прошествии времени.
5
Витгенштейн Людвиг (1889–1951) — австрийский философ и логик, представитель аналитической философии. Философию понимал как «критику языка».
— «Не забывайте, — говорил мне Юлий, — что Карл без Юлия — ничто и что без Карла Юлий не был бы Юлием. Своим существованием мой брат вызывает у меня желание перестать существовать. Там, где его считают писателем, я не считаюсь писателем. Если он решает создать, как говорят, семейный очаг, я остаюсь один и без семейного очага. Он женится. Я — нет. И представьте себе, что, не любя ту, которую звали Бель, но закрепив этот семейный союз без любви тремя детьми, Карл завел Юлия в окончательный и бесповоротный любовный тупик, так как Юлий всю жизнь мечтал только о Бель». Вот в чем признался мне Юлий в cantina. А днем Карл, говоря о Юлии, пытался выведать, что сказал тот ночью. Представляете, как ликовал литературовед во мне, слушая уклончивые ответы двух старых братьев! Прошлой ночью в неоконченной рукописи Карла я нашел странные фразы: Нигилистический восторг Тристана. Состояние нирваны. Смертельное восхищение романтизмом. Какой мощью нужно обладать, чтобы противостоять темным колдовским силам? Является ли любовь волшебным лекарством, способным обратить во благо жизни всё двусмысленное и разрушительное? Но как тяжело изучить язык любви! Какую стыдливость нужно преодолеть, сколько проявить угодливости! Это основные высказывания, а их там — пруд пруди. А в конце одной страницы я прочитал наспех набросанные слова: Я не жил. Я писал. Я не сделал ничего, что потом не описал бы. Фатальная абсурдность! Может, мне удастся хотя бы моя смерть? Затем он зачеркнул несколько слов — конечно же, главных! — и дальше написал: Смерть — это загадка, которую мы должны сделать еще более… тут слово таинственной вычеркнуто и заменено на проблематичной. Есть еще одна вещь, о которой я вам пока не хотел говорить, — признается Литературовед, закуривая сигарету: — У меня возникло одно подозрение, которое очень быстро превратилось в уверенность: незаконченная рукопись Карла написана не только его рукой.
— Как это?! — подскакивают от неожиданности Следователь и Поэт-Криминолог.
— Вначале вы не понимаете, что не дает вам покоя при чтении. Но понемногу становится очевидным, что чья-то другая рука сделала вставки, замечания, зачастую язвительные, но тем не менее умные и ясные. Неужели Карл изменял почерк, редактируя свои записи, подумал я. Потом, открыв наугад дневник Лоты Най, я узнал его.
— Вы считаете, что Карл давал ей читать то, что пишет, а она делала свои комментарии? — спрашивает Поэт-Криминолог. — Это довольно часто встречается, вспомните Набокова.
— Да, но Набоков таким образом хотел покрасоваться, а я не думаю, что Карл Най красовался перед своей молодой женой.
— Тогда что?
— Мне кажется, таким способом, на полях страниц, она говорила ему то, что хотела сказать в реальной жизни, где он отказывался ее слушать. Но еще больше меня поразило то, что дневник самой Лоты испещрен небольшими рисунками и странными знаками, сделанными, несомненно, рукой Карла. Это говорит о том, что между ними шел бурный диалог. Он марал ее дневник ужасными рисунками, а она отвечала ему язвительными замечаниями на полях рукописи. Ночью, я думаю, он снова рисовал в ее дневнике какую-нибудь гадость, которой его научил, насколько мне известно, бенгальский колдун, с которым он консультировался в Нью-Йорке, а она своим решительным и четким почерком наносила ему очередной укус… и он…
— Постойте, — прерывает его Следователь, — неужели старик Най пытался заколдовать свою жену?
— Думаю, это так.
— А может, старик Най просто делал эти граффити ради забавы, как Набоков, рисовавший на обоях в своих апартаментах в швейцарском отеле, где он проводил последние годы жизни со своей женой? — рассуждает Поэт-Криминолог. — Подобная мания присуща почти всем преступникам. Они оставляют свою подпись. Естественно, в письменном виде. Кстати, вспомните Хамберта Хамберта, преступника, который любил писать и который утопил свою жену во время прогулки на лодке.
— А не вернуться ли нам в Гранаду? — восклицает Следователь. — Вы сказали, что оба брата сделали вам очень важные признания?
— Да, поскольку в то время я был молодым исследователем и все скрупулезно записывал, то каждый из них с радостным ликованием рассказывал мне о другом. Мои наивность и добрая воля вдохновляли их на продолжение глухой борьбы даже на страницах моей будущей книги. Однажды, когда мы находились в самой высокой части садов Генералифе, я обратил внимание Карла на то, что именно в этом месте Малколм Лаури [6] встретил свою будущую жену, ставшую впоследствии прототипом «трогательной и воинственной» Ивонны в одном из его романов. «Все женщины трогательны и воинственны, — ответил Карл с хмурым видом. — Лота — трогательна и воинственна, моя первая жена Бель была трогательна и воинственна, Роза тоже трогательна и воинственна, но это не мешает им умирать. Когда женщины трогательны и воинственны, но не имеют детей, как Лота, их смерть воспринимается как ужасное событие, но все же не настолько ужасное как тогда, когда у умершей женщины остаются трое детей. Мать не имеет права рано умирать! Такая мать, умирая, совершает самую большую подлость! Моя первая жена Бель была слишком слабой, чтобы жить, и слишком сильной, обременив меня тремя детьми. И что за жизнь! — воскликнул он, вырвав своей тростью несколько цветков. — Она вынашивает в своем крепком животе одного за другим троих детей и забывает, что мать не имеет права умирать, оставляя их на руках начинающего писателя. Как может быть природа настолько недальновидной, чтобы не забрать и троих детей! Как может быть природа настолько тупой, чтобы позволить умереть рожающей женщине! Я думал только о себе, и для меня смерть Бель была настоящим скандалом. Невыносимым скандалом. Пожалуйста, вот вам Франц, и она умирает! Не сразу, нет! Она умирает, не сводя глаз с ребенка, который ее убил! Возможно ли испытывать такую любовь к своему убийце? «Будь мужественной, — говорил я ей. — Превозмоги свою усталость. Ты не имеешь права оставлять меня одного с тремя детьми, которых ты мне дала. Мое дело — писать, а твое — растить детей. Ты должна жить! А я должен писать!..»
6
Лаури Малколм (1909–1957) — канадский писатель.
— А знаете, — прерывает его Поэт-Криминолог, — в этом крике Карла Найя не было фальши. Какой мужчина возьмет на себя ответственность за ребенка, данного ему женщиной? Разве он на самом деле его? Ребенок, рожденный женщиной, принадлежит женщине. Задача мужчины — поддерживать ее, помогать ей быть трогательной и мужественной… Но он не может брать на себя ответственность…
Поэт-Криминолог на мгновение замолкает, потом смущенно улыбается.
— Такой эгоизм писателя заставил меня вспомнить Достоевского, — продолжает Литературовед, — рожающего «Записки из подполья» в комнате, в которой умирала его жена. В письме к своему брату он писал: «Каждый день наступает момент, когда мы думаем, что она умрет. Ее страдания ужасны. Иногда мне кажется, что это плохо, но я пишу, и пишу с вдохновением. Не знаю, что из этого выйдет. И еще одна вещь: боюсь, что смерть моей жены не будет быстрой. МНЕ, КОНЕЧНО, ПРИДЕТСЯ ПРЕРВАТЬ РАБОТУ. Если бы не было этой остановки, я бы, без сомнения, закончил».
11
— Пока нам несут по третьей чашке кофе, — говорит Поэт-Криминолог, — я расскажу вам одну волнующую историю о писательском эгоизме. Один писатель, которого я немного знаю, так как читал его прозу и стихи, посвященные его жене, описывает в одном произведении реальное событие. Он описывает его то от первого, то от третьего лица, словно боль и ужас мешают ему смириться с действительностью. В общем, этот писатель уже более сорока лет влюблен в свою жену. Невероятно, но и она безумно влюблена в него. Такое сильное чувство встречается крайне редко, и оно проходит красной нитью через все его сочинения. Они страстно любят друг друга. И в этой страсти столько свежести и радости, что кажется, ничто и никогда не омрачало их дней и ночей, прожитых вместе. Но вот однажды писатель вставляет в свою автобиографию несколько отрывков, написанных его женой. Недавно мы говорили об иносказательности. Когда человек не может сказать то, что хотел бы, он прибегает к иносказательности — и именно это попытался он сделать. Будучи жертвой своей глубокой страсти, которая в буквальном смысле его парализовывала, он считал, что не смог литературными средствами показать настоящий портрет женщины, которую обожал всю жизнь. И поэтому он рискнул включить в свою книгу, в которой описывал их жизнь, тексты, принадлежавшие ей. Таким способом, казавшимся ему изящным и остроумным, он хотел еще больше привязать ее к себе и своим творениям, героиней и вдохновительницей которых она всегда была. К несчастью, в одном из текстов, написанных его женой, шла речь о воспоминаниях ее молодости. Она рассказывала об одном молодом музыканте, в которого была влюблена в юности, но очень быстро потеряла его из виду. Это произошло за несколько лет до встречи с писателем, с которым ее связала такая страсть, что они превратились в двух близнецов, одинаково думающих и чувствующих. Сила этой страсти была такой, что юношеская любовь стала для нее просто приятным и далеким воспоминанием. Но оказывается, что могут проходить долгие годы, а воспоминания сохранять свою силу и новизну. Время прошло, но пара не заметила этого. Может быть, здесь и кроется причина того, что этот неосторожный писатель решил издать автобиографический роман, включив в него светлые и чистые воспоминания своей жены. И тут Судьба решает зло подшутить над ними. Эта книга попадает в руки умирающего от страшной болезни мужчины. Он читает воспоминания жены писателя и узнает в них себя. Он вспоминает влюбленную в него когда-то девочку и чувствует такое потрясение, что ему кажется, будто это любовное послание специально дошло до него через столько лет, пока смерть не забрала его. Он незамедлительно пишет письмо этой женщине, сообщая о своем безнадежном состоянии и о том, что тоже никогда не забывал ее все эти годы. Эта новость сражает ее. И сражает писателя. Письмо отличается ужасающей откровенностью, где незнакомец, в прошлом молодой музыкант, описывает свою боль с невыносимой жестокостью. Вот приблизительное содержание этого короткого рассказа, который писатель не мог не написать. Но это еще не всё! Два очень ярких абзаца на одной из страниц заставили меня сильно задуматься. В какой-то момент писателю кажется, что его жене хочется сесть на поезд и поехать к этому умирающему незнакомцу, призыв которого, хоть и скрытый между строк, давит на них обоих тяжким грузом. Писатель прогуливается со своей женой и видит — более отчетливо, чем во сне, — как она уезжает, как он проводит без нее время, как страдает от ее отсутствия. Он видит ее рядом с умирающим, которого она совсем не узнает, но который, весь во власти далеких воспоминаний о молоденькой девушке, хочет обратить вспять ход времени, перевернуть песочные часы. Всё это проносится в воображении писателя, пока он прогуливается со своей беззаботной, веселой женой по набережной в одном итальянском городке. И его охватывает такая боль, что он еле сдерживается, чтобы не упасть и не потерять сознание. И именно эта боль воображения, а также признание в своем жутком эгоизме больше всего поразили меня в этом рассказе.