Загадки Нострадамуса
Шрифт:
«Может, оно и так», – усмехнулась Анна Алексеевна. По рассказу одного случайно выжившего участника «заговора профессора Таланцева», бежавшего впоследствии в Финляндию, выходило, что барон расстрелян не был. После залпа исполнителей он упал под тяжестью рухнувших на землю убитых, и его спустя минуты добил прикладом винтовки чекист в черной кожаной куртке и яловых сапогах. Так что вот и правда: без крови.
Матушка умерла от голода. Опять без крови.
А вот с великими княжнами вышел прокол: расстреляли их большевики, и рубины из корсетов, куда они были с другими драгоценными камнями на черный день зашиты, выковыряли.
Выходит, более всего наказ старца оказался «в руку» Анне Алексеевне.
Уж сколько в лагерях ее били, насиловали, издевались… А все жива. Вот сейчас придет домработница Люба, поможет ей исполнить все гигиенические процедуры, сварит жидкую овсянку на молоке, накормит, напоит. Жизнь продолжается. И нельзя сказать, что ей надоело жить. Устать – да, устала.
А хуже всего, когда вдруг начнет что-то дрожать в груди. Ритм биения сердца становится рваным. Врачи эту музыку называют экстрасистолой. То бьется сердце, то останавливается передохнуть. И понять его можно – столько лет колыхаться сначала в девичьей, потом в зековской, потом в старческой груди. И вот кульминация: сердце срывается с тормозов и несется вперед со скоростью курьерского. Сейчас начнется острая обжигающая боль: 140, а бывает, и 160 ударов в минуту. И боль. БОЛЬ.
Тут нужно действовать без паники: слева, на полке книжного стеллажа, стеклянная трубочка нитроглицерина, тут же таблетки обзидана – он замедлит пульс. Если две маленьких таблеточки нитроглицерина за 15 минут не помогут, а боль усилится, нужно ускорить процесс выхода из черного коридора – пару пшиков «изокета» под язык. И – терпеть. Но врачи говорят, что боль терпеть нельзя. Значит, таблетку баралгина – снять боль. Потом из-за него будет болеть желудок, но все хорошо не бывает… Если за час боль не пойдет на снижение, нужно нажать кнопку на сотовом – ей внук Любы так настроил мобильник, что она может попадать к нужным абонентам одним нажатием. Это называется «десять любимых номеров». Ей этого списка вполне хватает. Номер «скорой» там же, и Любы, и внучки татарина-дворника, что много лет хранил их семейные реликвии… А еще в лагере говорили, что все дворники – сексоты. Значит, не все. Знала она и распространенное мнение, что магометанин за русского человека каплю крови не отдаст. Сколько русских по рождению, скорее всего православных, мучили ее в жизни. А и в лагере хорошие люди были разных национальностей. Иудейка Сара Кроль из Петрозаводска спасала ее, собирая в остатки батистового носового платка иней с оконной рамы и смачивая им Анне губы, когда после очередного изнасилования вертухаями (а они почти все русские были) бывшая красавица, как она себя называла, лежала на нарах, истекая кровью, ловя ртом холодный ветер барака. Чеченка Фатима брала на себя не самые приятые, должно быть, хлопоты, связанные после таких испытаний – с личной гигиеной. Польская красавица Людвига, как и она, Анна, не раз проходившая через вертухайскую мельницу, согревала на пышной груди несколько глотков баланды в алюминиевой кружке, чтоб поддержать ее силы. А ведь тоже, хотя и христианка, но не православная… Нет, сударь вы мой, – мысленно возражала Анна неизвестному собеседнику, – люди разные, конечно, но хороших больше, и не так уж важно, какой расы человек, национальности или вероисповедания. А важно – есть у человека душа или нет… А души нет – никакой Бог не спасет. Сколько ни молись. Бог, он ведь в душе. Бог есть любовь. А что есть ненависть? Вот интересно, любви в душе у нее и сейчас было больше, чем ненависти. Была и ненависть. Но даже вспоминать о ней она не хотела.
Даже воспоминание о ненависти есть грех. У тех, кого она ненавидела, скорее всего понимания сущности греха не было. Так что и говорить не о чем.
Она перекрестилась, глядя на икону с изображением святого Александра Свирского. Как икона оказалась в ее комнате на завершающем витке непростой жизни, Анна вспоминать не хотела. Самой не все было понятно. Но человека, ее принесшего, человека из той, лагерной жизни, ей сейчас вспоминать не хотелось.
Человек он был неплохой – красивый, умный, образованный. Но… не орел. Ну, Бог его простит. Понять можно – пятнадцать лет семья eго ждала из лагеря. Тоже непросто, в прежнюю жизнь-то нырять. А иконка пусть висит. Святой Александр Свирский – оберег от душегубов. Это ей лет пятнадцать назад, когда она еще в храм могла ездить, одна прихожанка сказала. Хотя какие тут душегубы – в однокомнатной квартирке, полученной после реабилитации?
Соседи тихие. Даже в подъезде народ спокойный. А уж на их лестничной клетке – так и вообще как в коммуналке: и за солью, и за советом, и за сотенкой до пенсии заходят. К ней днем не заходят. Ей не открыть. Кто и зайдет – так вечером, когда Люба будет…
Однажды зашел то ли внук, то ли правнук дворника-татарина. Тот дворник, прежде чем помереть от старости, приводил к ней и сына, и внука, и правнука. «Традиция», – важно говорил он, подняв вверх чуть кривой, натруженный указательный палец. Так традиция
Анна Алексеевна тронула пальцем оберег на груди.
Батюшка, отец Егорий, в храме Успения Пресвятой Богородицы, наказывал ей, что рядом с православным крестом любые амулеты языческие не к месту. Она была послушной прихожанкой. Все наказы батюшки свято блюла, а этот нарушила. И рядом с маленьким золотым крестиком, который она смогла уберечь все эти жуткие годы – оберег, старинная серебряная монета.
По словам далекого потомка татарина-дворника, уже после смерти и прадеда, и деда, и отца, перебирали они с матерью старые вещи и нашли монету в берестяном туеске, с которым по землянику, наверное, еще пра-пра-прадеды ходили. Посчитали, что особой ценности не имеет: серебро – чай не золото. Но старинная. Однако ж предки навряд ли владели такими монетами. И посчитали они с матерью, что скорее всего был то подарок «баронцев». Словом, оставил юноша Анне монету и фаянсовую белую тарелку с голубым ободком и клеймом 1897 года, возможно, тоже подарок семьи Корф заботливому дворнику. Ушел юноша, а монета и тарелка остались. Может, и правда, подарок был, может, нет… Но обязательная Анна завещала монету и тарелку музею, квартиру и кое-какое барахло – внучкам Любы, а деньги, что всю жизнь копила на похороны, – правнуку дворника-татарина. С наказом, чтоб сам ее и похоронил.
Прожила она дольше, чем ожидала. Скромно. Много работала, переводила с трех языков и технические тексты, и стихи, и романы. Скопила. Отблагодарит семью дворника.
Не было уже много лет для нее большей радости, чем перелистывать эту книгу. Ее она завещала Историческому музею. Помнила, всего несколько таких экземпляров было выпущено. Но неменьшую благодарность этой милой татарской семье испытывала Анна Алексеевна Батюшкова, урожденная баронесса Корф, за потертую серебряную монету.
Андрей Петрович Батюшков, законный ее супруг, когда ее арестовали вслед за матушкой, пару раз приходил на свиданья – приносил какое-то белье, чай. И все допытывался: как там, на допросах, – не спрашивали ли ее о коллекции золотых и серебряных монет, которые он и его предки, тоже российские дворяне, собирали много десятилетий, если не веков. Но о коллекции мужа она от него никогда раньше не слышала, на допросах ее ни о чем таком не спрашивали. Чекистов интересовали тайные сношения с германской и польской разведками. А у нее, дуры, ни с кем, кроме деликатного и замкнутого мужа, сношений и не было. Потом передачи кончились. В зону он ей не писал. И после возвращения оттуда она его не видела. Скорее всего монетка из той коллекции. Значит, и предназначено ей быть ее оберегом. Пока был жив муж Любы, просверлил он в монетке дырочку, и Анна повесила ее на простом кожаном ремешке на грудь. Монетка с тех пор вела себя деликатно. Не натирала. И даже дала неожиданный эффект: восстановилась нарушенная функция щитовидки, опал зоб. Значит, все правильно – оберегает.
Анна давно не снимала ее с шеи. На ней был отчеканен профиль юноши 20—24 лет, в странном одеянии, напоминающем то ли древнегреческий хитон, то ли византийский плащ, с лавровым тонким венком на кудрявой голове…
Она захлопнула книгу и по привычке, прежде чем отложить ее в сторону, чуть касаясь ладонью, потерла большой розовый рубин на переплете.
Из прихожей раздался тихий скрип, потом легкий скрежет, но не такой, который сопровождал вхождение в квартиру старой Любаши.
Тем не менее Анна явственно расслышала, что в квартиру кто-то зашел. Ступали почти бесшумно, но она точно расслышала шаги двух людей. Один направился в комнату, второй – в кухню. Анна нащупала трубку мобильника…
Глава одиннадцатая
Профессор Милованов-Миловидов
Юрий Федорович проводил Людмилу до машины и вернулся к себе.
С открытой веранды его дома в Серебряном Бору раньше открывался прекрасный вид на храм Успения Пресвятой Богородицы, но за последние десять лет деревья так выросли, что теперь нужно всматриваться сквозь листву, чтобы рассмотреть золоченый крест, венчающий колокольню.
Облокотившись на массивные деревянные перила, профессор прошептал:
– Прости меня, Господи… Замаливаю грехи свои тяжкие…
Вмешаться в это дело его попросил старый друг. В начале 60-х он вместе с Патрикеевым служил в спецуре, в отряде специального назначения ГРУ Генштаба, приданном 25-й дивизии ПВО, расквартированной на севере Архангельской области. Год учебы и бесконечные прыжки с самолетов и вертолетов на торосы холодного моря – Нижняя Золотица, Амдерма, Новая Земля, даже Шпицберген. Уничтожение «аэродромов подскока» противника, разведка мест для быстрого развертывания своих ледовых аэродромов, учеба, приближенная к условиям военного времени, многократно переломанные и вывихнутые ноги… Потом встречались вначале 80-х годов на Кубе и в Никарагуа. А потом, в начале 90-х – в Генпрокуратуре. Одно время они находились по разные стороны баррикад…