Заглянуть вперед (Сборник)
Шрифт:
Он видел остров, превращенный в громадную обугленную пустошь, где зелень чахла на ветвях, и животные производили на свет уродливое потомство.
Сходится! Все сходится!
Бомбы сметут с лица Земли города. Но это еще не все. Сухим летом они зажгут огромные, в сотни квадратных миль, костры, и до самых осенних дождей будут полыхать фермы, поля и леса, и весна не придет оживить эту мертвую кучу пепла. Исчезнут овцы — и не будет шерсти, выгорит лен — и не будет тканей, разрушатся заводы — и не будет нейлона, затонет флот — и неоткуда будет взять хлопок. Вот почему у Смиффершона нет слов, обозначающих тканую одежду. Он одевал себя первобытным способом —
Скорее всего, Смиффершон родился много веков спустя самой катастрофы, иначе он знал хотя бы, что такое ткань. И тот факт, что он ее никогда не видел, говорил о многом.
Человечество, должно быть, проигрывает последнюю битву. Никаких надежд на возрождение не осталось, ибо в своих стремлениях оно уже не поднимается выше желания просто выжить.
Но как? То, что они не разводят овец на шерсть, конечно, совсем не означает, что сельское хозяйство исчезло полностью, однако это свидетельствует о крайнем истощении почвы, о мизерных урожаях. Прокаженные. Пораженные проклятием в третьем, четвертом поколении, пропитанные смертью насквозь, как Смиффершон. Когда линии наследственности, встречаясь, сталкивались — появлялись рецессивные мутации в пшенице, в овсе, в коровах и свиньях, и, неизбежно, в человеке. Тот факт, что Смиффершон выжил, означает, что методы борьбы с гетерохилией остались в памяти человечества, даже когда ушли в небытие способы изготовления тканей. Для этого гетерохилия должна была стать одним из самых распространенных заболеваний.
Волна ужаса захлестнула Макса с головой.
Забыв обо всем, эти люди еще будут помнить, что свой крест несут они по вине предков, уничтоживших уютный богатый мир и обрекших своих внуков на жизнь в аду. Не эта ли ненависть раздула последнюю искру их воли, превратив ее во всепожирающее пламя, способное прожечь все, даже барьер времени? Наверное, да. Другого объяснения он не видел.
И тогда некоторые из них стали искать способы сообщить предкам о содеянном ими, и нашли их. Возможно, это умение появилось у них в результате какого-то генетического сдвига, возможно, оно всегда было заложено в человеке, и требовался лишь такой могучий стимул, чтобы пробудить его.
Он мысленно видел людей (как их назвать — шаманы, жрецы?), концентрирующих ненависть, как электрическая дуга, на предметах, дошедших из счастливого прошлого: останках людей, инструментах, оружии, костях. Таких, как кость его пальца. Так вот что это такое, этот маленький осколок другого мира, который, обрасти он мясом, стал бы точной копией пальца, недостающего на его покалеченной руке. Эта кость — его, она вернулась к нему.
Какой-то сдвиг в психике — он понимал, что его термины неудачны, но до изящных ли формулировок сейчас, когда времени и так в обрез, — возможно, вызванный еще свежей в памяти смертью Джимми, убитого той же болезнью, пробил барьер, отделявший Смиффершона от объекта его ненависти. Какой толщины барьер? Десять поколений? Двадцать? Это не имеет значения.
Макс попытался представить себе, каково было Смиффершону оказаться совершенно голым в чужом для него мире, где шумят города и миллионы людей заняты таинственной деятельностью, где никто не может его понять, где единственной связью с привычным миром осталась маленькая кость, судорожно зажатая в кулаке. Та самая нить нематериальной причинности, соединившая
«Лучше бы убил!» — безмолвно кричало все в душе Макса. — Легче умереть, чем оставаться один на один с ужасом вдруг открывшейся перед ним правды».
— Проф! Проф!
Ленш остановился в просторном коридоре клиники и оглянулся. У него челюсть отвисла от неожиданности, когда он увидел бегущего к нему растрепанного человека, преследуемого санитаром и испуганными взглядами персонала и амбулаторных больных.
— Боже мой, Макс! — воскликнул он. — Что вы с собой сделали? На вас лица нет!
— Проф, мне необходимо с вами поговорить! — Макс судорожно вцепился в руку профессора, его глаза светились жутким, нечеловеческим блеском, повязка на левой руке почернела от грязи, ее концы развязались и были завязаны снова кое-как, щеки заросли жесткой щетиной, лоб перемазан в саже, костюм измят и туфли покрыты пылью.
— Ну, конечно, Макс, конечно, — согласился встревоженный Ленш. Резким кивком головы он отослал санитара, нерешительно топтавшегося за спиной Макса; тот подчинился с явной неохотой.
— Пройдемте ко мне в кабинет, — сказал Ленш, взяв Макса под руку. — Садитесь. Вы едва на ногах стоите. Так что же все-таки с вами произошло?
Он закрыл дверь и подошел к столу. Макс неуклюже, как плохо набитая кукла, плюхнулся в кресло напротив.
— Я всю ночь шатался по городу, — сказал он и сделал неопределенный жест рукой, как будто отмахиваясь от чего-то. — Дело не в этом. Слава богу, наконец-то я могу с вами поговорить. Мне пришлось устроить внизу настоящий скандал, прежде чем эти кретины соизволили меня вообще сюда впустить.
Сложив руки на груди, обеспокоенный Ленш оперся локтями на стол и наклонился вперед.
— Что вам сейчас нужно, Макс, так это… — начал он.
— Мне сейчас нужно, чтобы меня кто-нибудь выслушал, — оборвал его Макс. — И ничего больше. Ясно?
— Я…
— Ради бога, замолчите и выслушайте меня! — взорвался Макс. — Поймите, я с ума сойду, если не поговорю сейчас с кем-нибудь!
— Хорошо, — немного помолчав, согласился Ленш. — Только предупреждаю: во-первых, у меня очень мало времени — не больше десяти минут, потом я должен идти давать наркоз Фитцпрайеру, и, во-вторых, — я выслушаю вас только при том условии, если вы пообещаете, что после разговора со мной выполните все мои требования, а именно: смените повязку, примете успокаивающее, отправитесь домой, и — в постель, по крайней мере до утра. Вы меня поняли? Иначе я прикажу уложить вас в постель здесь.
Властные нотки в его голосе заставили Макса прийти в себя. Он хмуро кивнул головой. Ленш, казалось, остался доволен.
— Ну, так что у вас там стряслось, Макс?
Макс провел языком по губам. Он был оглушен, очутившись в знакомой атмосфере клиники после кошмарной ночи, после бессонных часов, проведенных в темноте, которые показались ему вечностью. Он чувствовал, как тает его вера в реальность и значительность собственного открытия. Еще несколько минут назад он был уверен, что сумеет убедить любого в важности того, что хочет сообщить, — сейчас же сидящий напротив невозмутимо-спокойный Ленш казался ему настоящим монстром недоверия и скептицизма.