Заговор генералов
Шрифт:
В том третьем номере "Рабочего и солдата", где было помещено объявление о регистрации делегатов съезда, указывался и адрес Выборгского райкома - Большой Сампсо-ниевский, дом 62.
С Каменноостровского он через Гренадерский мост, переброшенный над Большой Невкой, вернулся на Выборгскую сторону и пошел по бесконечному Большому Сампсо-ниевскому. До дома 62 - зеленого, четырехэтажного, с облупленной штукатуркой - он добрался уже совсем затемно. Дернул одну дверь, другую - заперто. У одного из подъездов во внутреннем, замкнутом дворе стояли несколько парней, по виду рабочие. Оглядели его с подозрительностью, особенно офицерские погоны.
– Райкомовских
Антон знал и другой адрес: Кушелевка. Может, повезет - застанет Ивана дома.
Вот и его многооконный дом-казарма. Дверь тоже заперта. С последней надеждой постучал погромче.
Из соседней комнаты выглянул в коридор взъерошенный мужчина:
– Какого черта, стер!..
– разглядел форму и погоны, осекся.
– Где ваш сосед, Иван Горюнов?
– "Где, где"!
– со злостью передразнил сосед.
– Припоздал, вашбродие, - другие ужо уволокли Ивана в "Кресты"!
– И с сердцем захлопнул свою дверь.
"Вот оно что...
– Антон вышел на улицу.
– Вот, значит, где ты был в июльские дни... Снова там, на Невском, под пулями... Куда же теперь? Искать Василия? Где? Может быть, и Василий в одной камере с Ваней... А что, если начать, как тогда, с Сашки?.."
Мысль о Сашке толкнула его к давнему, морозно-полынному, к тому, что оставило на сердце тепло, растворенное в щемящей грусти невозможного, - к Наденьке и их последнему разговору на Александровском мосту.
Ее пылкое объяснение, как онегинской Татьяны: "Я вас люблю, чего же боле..." Татьяна не та, Онегин не тот, и время совсем иное... Ее бесхитростная, ясная жизненная стежка - и его ухабистый, кандальный путь через дальние дали, через аресты и нерчинскую преисподнюю, траншеи, кровь... Разве сопрягаема с ее наивно-открытыми глазами-ромашками, с ее восемнадцатью годами вереница его трудных лет, оставивших меты и сединой, и рубцами от кандалов, и ранами от шрапнели?.. Так с тоскливым холодом на сердце решил он еще тогда, в поезде, хотя и испытывал к девушке благодарность, наверное как каждый мужчина, удостоенный внимания и любви женщины. К этому же решению он возвращался и на фронте, получая от Наденьки письма со штемпелями военной цензуры. Цензуре нечего было вычеркивать в них - этих детским почерком, с помарками и ошибками старательно исписанных страницах, с неизменными поклонами от ее мамы, от Сашки и даже младшего брата Женьки, со скупыми новостями и робкими просьбами писать чаще, беречь себя и не забывать о ней. И эти листки, хоть и рад был он их получать, и пахли они полынью, снова и снова подтверждали: невозможно. Его умудренный прожитым и пережитым опыт - и ее наивность; все то, ради чего он растирал кандалами запястья и щиколотки, его боли и муки; тяжесть, до конца дней возложенная на его плечи погибшими товарищами, - и ее "миленький", "здрасте" и "досвидание"; его восемь жен-гаубиц - и она с пирожными за шестьдесят копеек...
Но единственно главным было другое. Ольга. Единожды, на одну ночь, ставшая его женой. Канувшая в неизвестность.
Чтобы не обидеть Наденьку, он, как и пообещал, написал ей первым. Она откликнулась сразу. Потом почтальон разыскивал его чуть ли не каждый день, и офицеры батареи с доброй завистью посмеивались: "Язык любви, язык чудесный, одной лишь юности известный..." Антон, конечно, ничего никому не объяснял. Писал все реже. Потом началась подготовка к наступлению. Июльские события. Контрудар германцев...
Наденька тоже перестала писать. Батарейцы успокаивали: "Пусть бог вас сохранит от ревности: она - чудовище с зелеными глазами..." Сам же он подумал: вот и хорошо, время сделало свое...
Поэтому теперь он шел на Полюстровский с легким сердцем. Шел не к ней - к Сашке. Вот и хата с белеными стенами. Затененный вишнями двор. Как умеют люди сохранять привязанность к отчему краю! Интересно, плодоносят ли под холодным северным небом украинские вишни?.. Но все равно домик выглядит куда живописней, чем зимой. Совсем как в деревне, расхаживают, выворачивая головы с зернышками-глазами, куры. Вон и знакомый кот на крыльце.
Антон оттолкнул незапертую калитку. Поднялся на крыльцо. Постучал. Ответа не было. "Неужто и здесь..." Постучал еще. Потянул ручку. Дверь отворилась. Из сеней в горницу - тоже не на замке.
В комнатке-боковушке послышалось движение. Скрипнули половицы. Наденькин голос:
– Кто там? Ты, Сашко?
Девушка ступила в горницу. Вгляделась, обмерла:
– Антон!
– Здравствуй, Наденька.
Она прижалась к его гимнастерке и зарыдала, плечи заходили ходуном.
– Что ты?
– мягко положил он ладони на ее руки.
– Чего ты?
– Дура - вот почему!..
– она подняла лицо. Плачущие глаза ее сияли. Приехал! Живой! Как раз сию секундочку ты мне снился!..
Тут только, отстранив, он увидел - она сама на себя не похожа: на белых исхудалых щеках острей обозначились скулы и углубились ямочки. Вдвое больше стали глаза. И нет ее роскошной косы, острижена чуть не под солдатский ноль.
– Что с тобой?
– Да я ж, миленький, тифом переболела... Уже было померла, да мамо выходила...
– Не может быть!
– полоснуло его.
– Наденька, родная моя!
– Теперь ожила, - благодарно улыбнулась она, и вместе с ямочками проступили на щеках и у глаз морщинки.
– С домом управляюсь. Маму с Женькой в деревню отправили, не так там голодно...
– Судорожно, порывисто, чего-то страшась, заглотнула воздух.
– Я так тебя ждала! Так...
– Она потянула его за руку.
Наброшенный на плечи, на ночную сорочку платок соскользнул. Антон увидел белого жучка - след оспяной прививки, россыпь родинок.
– Идем!..
Пахнуло полынно-горьковатым чистым теплом. Он сделал шаг к ее комнатке. И остановился - как запнулся.
– Нет, Наденька... Я пришел к Сашке.
2
Александр Федорович Керенский сидел за своим, бывшим императорским столом в бывшем кабинете Александра III, а Борис Викторович Савинков - в просторном, увенчанном государевым вензелем кресле у стола. Министр-председатель внимательно изучал бумагу, представленную ему на подпись управляющим военным министерством.
Это был новый список лиц, подлежащих аресту в ближайшие дни. В списке значились как члены императорской фамилии, великие князья и наиболее приближенные к Николаю Романову сановники, так и наиболее видные большевики, еще находящиеся на свободе.
Список был как бы чертежом конструкции, которую терпеливо и целеустремленно возводил Савинков. Конструкция падежная. Прежде всего из-за отсутствия лишних деталей. Память о любимом Париже подсказывала Борису Викторовичу пусть и не оригинальное, но точное сравнение: башня Эйфеля. Ажурно-четкая, она вознеслась над всеми дворцами и фабричпыми трубами мира.
В конструкции Савинкова деталями были люди. Не только плитами опор, балками, но и соединительными винтами, кронштейнами, перилами прочной лестницы и ее ступеньками. Люди же были и строительным мусором, а также утяжелявшими его сооружение элементами. Все лишнее - прочь!..