Заговор обезьян
Шрифт:
Но генерала Туркова такие подробности не интересовали, для вида пошевелив листы, он бросил папку рядом с собой на сиденье. И стал с серьёзным лицом наблюдать, как майор что-то писал в путевом журнале, его по ходу этапа должен заполнять начальник конвоя. Всех занимали формальности, о заключённом будто забыли, вот и не обратили внимания, а тот стал самовольничать — сдвинул тесную шапочку на макушку. Он, осознав, что перешёл в руки отнюдь не прокурорского десанта из Москвы, встревожился. Значит, везут не на пересмотр дела. А куда? Что случилось за эти дни? И ведь не спросишь, а спросишь — не ответят. Но открытая неприязнь явлена столь явственно, будто он не человек вовсе, а так, ветошь. И это не преувеличение — ветошью в колонии называют зэковскую одежду. Так везут только на расправу… Стоп! Не накручивай!
Но как ни призывал себя к спокойствию арестант, та унизительная поза, что заставили принять на виду враждебных ему людей, не оставляла никаких иллюзий. Вот и пришлось сидеть, не поднимая головы, и видеть всю неприглядную изнанку машины: серый пыльный пол, какие-то железки, обрывки бумаги, чёрные полосы от резиновых подошв на обшивке, что-то похожее на плевки, клубок длинных волос, застрявших у ножки кресла, остатки жвачки. И ноги, ноги, ноги! Они могут двинуть в спину, а могут и в висок…
Чёрт возьми! Никак не удается найти подходящее положение, чтобы не так сильно трясло и не сваливало на бок. И приходилось то цепляться свободной рукой за поручень, то упираться ладонью в жёсткое покрытие пола, но это мало помогало — автобус мчался на бешеной скорости, и здорово трясло и качало. Куда это они так торопятся? Что за пожар приключился и где? Может, плюнуть на всё и переместиться на колени, а потом, после тычка или окрика, просто сесть на пятки. Не успеет! Как только он приподнимется, его ударом вернут на место и сами не позволят ему встать на колени! Терпи, закончится и это! Чем? Хорошо хоть дует в открытые впереди окна, а то бы точно спекся, сгорел от жары, от злости, от негодования.
Но когда с переднего сиденья упала синяя папка, и один из громил стал её поднимать, только заключённый углядел, как из папки выскользнул какой-то тёмный прямоугольник. Он уже открыл рот и хотел крикнуть, мол, там что-то такое выпало, даже руку поднял показать: да-да, за железкой! Но вовремя остановился: опомнись! Вертухайские бумаги — не твоя тема!
И никто ничего не заметил. Гоблины, не обращая внимания на Чугреева и Фомина, вели на птичьем языке какой-то свой разговор, человек, сидевший в кабине рядом с шофёром, переговаривался по рации, очкастый бумажечки перебирает… Вот же гебня, злился Чугреев. Надо же, как прикрытие обставили! Всё что-то мудрят, других за людей не считают. Помахали удостоверениями и строят из себя не знамо кого… Этот небритый сидит, развалился, ноги расставил, яйца, что ль, натёр? И генерал — козёл крашенный! Он что, по жизни так марафетится или это временная маскировка? А стволы у них серьёзные! Автоматы новые, смотри, какие чёрные, интересно, что за сплав? Когда и нас такими снаряжать будут? А то всё только этим специалистам! Вот что это торчит у гоблина из-под жилетки, небось, какой-нибудь «Вихрь» или как там его… «Вал», кажется. Говорят, без шума стреляет, без пламени. Да у них и сигареты стреляют! Вот зачем этот чёрт здоровый держит пачку и не курит, держит в руках и всё… А у этого, второго, вроде как радиостанция на коленях. Зачем она ему, у них отдельный человек на связи… Какая, ёбс, радиостанция! Есть такие пистолеты-пулемёты, они в сложенном виде как раз на радиостанцию и похожи…
Так или примерно так накручивал себя подполковник Чугреев, а потом по привычке стал зачем-то считать людей: водитель, рядом с ним — хрен с рацией, три гоблина, чин в очках, ещё эта пэпэже — итого семь. И нас, причисляя к нашим и заключённого — трое. А сколько там, в «рафике», подумал он вскользь и тут же отвлёкся, стал рассматривать женщину: лицо белое и крашенная — ничего так шмара, но жилистая, прямо как мужик. Она что же, только с генералом емается, или они её всем хором, всеми органами?
К органам Чугреев относился с опаской ещё со времен армейской службы. Был тогда момент, когда мог погореть лейтенант Чугреев и крепко погореть. А всё из-за особиста Ляликова. Особиста давно нет на свете, а он, Чугреев, всё помнит его неподвижное лицо и водянистые глаза. И не столько эти пронзительные глазки, сколько то, как сам потел и изворачивался. Извернулся и не признал, что он, Чугреев, старшина
И потому злился: вот, мол, он майор… тьфу, подполковник внутренней службы, вынужден молчать в тряпочку, и получается, немногим отличается от зэка. И обернулся: как там фон-барон? А тот скрюченный, наклонив голову, трясся на полу, и Чугрееву не то, что стало жалко мужика, но и так везти нельзя, нет, зачем так-то? Плевать, кем он там был на воле, но вот за колючкой сумел ведь стать арестантом, а это негласное звание попробуй заслужи у зэков. Нет, он, зараза-законник, донимал администрацию, ещё как донимал! Другой раз так бы из карцера и не поднимал). Но команда была: дозировать, вот и приходилось сдерживаться. Нет, ну, в самом-то деле! Попробовали бы они так обращаться, адвокаты жалобами завалили бы. Но тут и он, Чугреев, не против, если бы кто навтыкал конторским за такую перевозку. И тут подполковник запутался в своих ощущениях. Ну, хоть сдали на хрен, утешился он и, как Фомин, стал с преувеличенным вниманием смотреть в окно, будто в первый раз видел те унылые картинки.
Только производственные мысли всё никак не оставляли подполковника. Интересно, что на этот раз затевается? Сегодня же позвоню этому Стасику, ну, журналюге этому… И пусть платит, а не так, как в прошлый раз: информашка мелковата! Посмотрим, сколько отвалит, а то и связываться не будет. А что байда с этим спецэтапом затевается — это и к бабке не ходи, так понятно. И Чугреев оглянулся ещё раз: ну, как оно там елозить на полу? И с удовольствием попенял зэку: «Вспомнишь ещё, мудачок, десятка-то наша — не самое худшее место было!»
Меж тем дорога пошла живописней, и было за что зацепиться взгляду. В предвечернем смягчённом свете далекие округлые сопки стали бархатно синими, и солнце из бесцветного и раскалённого сделалось жёлтым и нежным. Правда, ближний пейзаж портили развалины, сплошняком стоявшие то поодаль, то прямо у трассы. Вот уже проехали и Шерловую Гору, и Хада-Булак, и на подъезде к Мирной генерал Турков, вглядываясь в пролетающие за окном пространства, заиграл желваками:
— Вот дорога, не автобан, конечно, но построил-то её в 30-е годы кто? А построил её НКВД! А видите, что сейчас? — показал он на дома с чёрными провалами окон, обрушенными, разобранными крышами. — Это бывший военный городок. Видите, в каком он состоянии? Как после бомбёжки! Это всё, что осталось от советской военной мощи. А я в одном таком начинал служить… Остальное, помяните моё слово, доделают китайцы! — И с генералом никто спорить не стал. Да и что спорить? Так всё и есть: китаёзы наступают с юга по всем правилам, у самой границы свои города ставят, дороги подводят! И если бы кто-то из офицеров поинтересовался мнением заключённого, так и он бы согласился: да-да, китайская угроза реальна. Только кто же будет интересоваться мнением арестанта.
— Да, вроде и свой Пиночет есть, да жидковатого разлива оказался, жидковатого. Жаль, поправить некому! — завершил своё фрондёрство генерал и тут же перешёл на свойский тон.
— Ну, что, господа офицеры, пора и перекусить? Страна ведь давно рушится, что же теперь — не есть, не пить? — И Чугреев с Фоминым согласно зашевелились в своих креслах. Кто откажется? Да и отказывать иванаж ивановичаж выйдет себе дороже.
Служивая подруга тут же стала накрывать на стол, и делала всё быстро, умело, аккуратно. Сначала расставила посуду, потом достала из пластиковых контейнеров закуски. Перед лицом подполковника двигались её длинные руки, белые пальцы отделяли пластинки сыра, ветчины, вытаскивали из пакета нарезанный загодя хлеб. Но Чугреев, не отрываясь, смотрел не на закуски, а на женскую грудь, что чётко выделялась под майкой и бесконвойно — без лифчика, что ли? — выпирая сосками, колыхалась так близко. Он так увлёкся этим колыханием, что вздрогнул, услышав голос Фомина.