Заговор в начале эры
Шрифт:
– Обрати внимание, как он говорит, – снова не удержался Цезарь, – с одной стороны, тонко льстит сенаторам, с другой – как бы ругает себя за нерешительность.
– Мы допускаем, – громко говорил консул, – что вот уже двадцать дней тупится острие оружия, которое сенат полномочно вручил нам. Ведь у нас есть сенатское постановление, но мы держим его заключенным в таблички, как бы скрытым в ножнах, тогда как по этому постановлению тебя, Катилина, следовало бы немедленно умертвить. А ты жив. Жив, и дерзость не покидает тебя, но лишь усугубляется! И все же, отцы– сенаторы, мое глубочайшее желание не поддаваться гневу и раздражению. Мое глубочайшее желание в этот опасный для республики час сохранить самообладание и выдержку. Но, к сожалению, я вижу и сам, как это оборачивается недопустимой беспечностью.
Цицерон снова
– На италийской земле, подле теснин Этрурии, разбит лагерь против римского народа, день ото дня растет число врагов, а главу этого лагеря, предводителя врагов, мы видим у себя в городе, мало того, – в сенате, всякий день готов он поразить республику изнутри. Если теперь, Катилина, я прикажу тебя казнить, то, я уверен, скорее общий приговор честных людей будет: «Слишком поздно», чем кто-нибудь скажет: «Слишком жестоко!»
Однако до сих пор я не тороплюсь сделать то, чему давно уже пора быть исполненным. И тому есть своя причина. Короче говоря, ты будешь казнен тогда, когда не останется такого негодяя, такого проходимца, такого двойника твоего, который не признал бы мой поступок справедливым и законным. А пока найдется хоть один, кто осмелится защищать тебя, ты останешься в живых, но жизнь твоя будет, как и теперь, жизнью в тесном кольце мощной охраны, и, чтобы ты не мог причинить республике вреда, множество ушей, множество глаз будет следить и стеречь каждый твой шаг, как это было до сих пор.
– Так чего же ты ждешь, Катилина, – спросил Цицерон, обращаясь к мятежнику, – если даже ночная тень не может скрыть нечестивого сборища, если стены честного дома не в силах сдержать голоса заговорщиков, если все разоблачается, все прорывается наружу? Опомнись! – заклинаю тебя. Довольно резни и пожаров. Остановись! Ты заперт со всех сторон. Дня яснее нам все твои козни. Если угодно, давай проверим вместе с тобой.
Катилина, поняв, что сейчас последует перечисление обвинительных пунктов, нахмурил брови, не пытаясь протестовать. Тяжелая набухшая жила бешено пульсировала на лбу, отражая гнев, душивший грозного патриция. В храме стояла тишина, все внимательно слушали Цицерона.
– Ты не забыл, вероятно, как за одиннадцать дней до ноябрьских календ я сообщил в сенате, что поднимет вооруженный мятеж Гай Манлий, в дерзком заговоре сообщник твой и приспешник, и точно указал день – шестой до ноябрьских календ. Разве я ошибся, Катилина? Не только такое – столь ужасающее произошло, во что трудно было поверить, но и в тот именно день – поистине этому можно лишь удивляться! Опять-таки я заявил в сенате, что в пятый день до ноябрьских календ ты собираешься учинить резню самых достойных граждан. Уже многие начали искать убежища за пределами города, но я остался. А дальше? Когда наступили ноябрьские календы, ты с уверенностью рассчитывал взять приступом Пренесте, но я полагаю, ты понял, что город этот был заблаговременно укреплен по моему приказу моими отрядами, сторожившими его днем и ночью. Ни один твой шаг, ни одна хитрость, ни одна мысль не ускользнет от меня, моего взора, моего слуха, порой просто чутья, – чуть самодовольно сказал Цицерон.
– Нужно отдать должное его шпионам, – тяжело задышал Красс, – у него хорошо поставленная информация.
– Наконец, давай припомним с тобой позапрошлую ночь. Мы оба бодрствовали, но, согласись, я вернее действовал на благо республики, чем ты на ее гибель. А именно: в эту ночь ты явился в дом, не буду ничего скрывать – в дом Марка Леки на улице Серповщиков.
При этих словах сенатор Лека страшно побледнел, не пытаясь оправдываться.
– Туда же собралось большинство твоих товарищей в преступном безумии. Полагаю, ты не посмеешь этого отрицать. Улики изобличают тебя, если вздумаешь отпираться. Ведь здесь, в сенате, я вижу кое-кого из тех, кто был там вместе с тобой. Боги бессмертные! – снова крикнул Цицерон. – Есть такой народ, есть город такой, как наш? Что за государство у нас? Здесь среди нас, отцы сенаторы, в этом священнейшем и могущественнейшем совете, равного которому не знает круг земель, здесь пребывают те, кто помышляет о нашей общей гибели, о крушении нашего города и чуть ли не всего мира. А я, консул, прошу высказать мнение о положении государства и тех, кого следовало бы поразить железом, не смею беспокоить даже звуком своего голоса!
– Все-таки он болтун, – недовольно
– Зато талантливый болтун, – добавил Цезарь.
– Итак, в ту ночь, Катилина, – продолжал консул, – ты был у Леки. Вы поделили Италию на части, установили, куда кто намерен отправиться, выбрали тех, кто останется в Риме, и тех, кто последует за тобой, разбили город на участки для поджога; ты подтвердил свое решение уехать из города, а задерживает тебя лишь та малость, что я жив. Тут же два твоих сообщника вызвались избавить тебя от этой заботы. Они обещали в ту ночь убить меня в моей постели. Я могу назвать их имена. Это Цетег и Марций! – крикнул снова Цицерон, и сенат взорвался криками проклятий.
Подождав, пока шум стихнет, консул продолжал:
– Едва только ваше сборище было распущено, как мне все уже стало известно. Я увеличил и усилил стражу вокруг своего дома и отказался принять тех, кого ты послал ко мне, я заранее собрал у себя многих достойнейших людей, рассказав им об этом, и пришли как раз те, кого я называл, и как раз в предсказанное мной время. Так в чем же дело, Катилина? Продолжай начатое – выбери день и покинь, наконец, этот город, – ворота открыты, ступай! Так называемый Манлиев лагерь – твой лагерь! – заждался тебя, своего предводителя. Да уведи с собой всех, а если не всех, то по крайней мере как можно больше своих сообщников, и очисти город? Ты избавишь мою душу от страха, если между мной и тобой встанет городская стена. А пребывать далее среди нас ты больше не смеешь. Я этого не позволю, не потерплю, не допущу. И если столько раз нашу республику все-таки удавалось спасти от этой гнусной, отвратительной, ужасной чумы, то за это мы должны неустанно благодарить бессмертных богов и прежде всего здесь воздать благодарность Юпитеру Становителю, древнейшему стражу нашего города, – показал на статую Цицерон. – Однако впредь испытывать судьбу нашего отечества по милости одного человека мы уже больше не вправе.
– Твои происки, Катилина, преследовали меня, когда я только еще был назначен консулом, – напомнил Цицерон, – и тогда защитой мне служила не государственная охрана, а моя собственная бдительность. Затем во время последних консульских выборов, когда ты хотел убить меня, теперь уже консула, а заодно и своих соперников – Децима Силана и Лициния Мурену. Но тогда, на Марсовом поле, дабы пресечь твои преступные замыслы, я прибег к помощи многочисленных моих друзей, не возбуждая общей тревоги. Короче говоря, всякий раз, когда ты посягал на мою жизнь, противостоял тебе только я сам, хотя и предвидел, что моя гибель была бы сопряжена с огромными бедствиями для республики.
– Прямо «отец народа», – иронически хмыкнул Красс, – послушать его, так только он один спасает республику и желает ей блага.
– После сегодняшнего заседания сената Катилина не сможет оставаться в городе, – почти утвердительно сказал Цезарь, – слишком много обвинений в его адрес. Он должен будет уехать.
– Теперь, – заканчивал Цицерон, выходя на середину и поднимая правую руку вверх, – ты, Катилина, открыто посягаешь на целую республику, святилища бессмертных богов, на городские кровли и жизнь каждого из граждан, наконец, призываешь сокрушить и разорить всю Италию. Осуществить то, что с самого начала предписывает мне консульская власть и заветы предков, я не дерзаю. Поэтому я поступаю не так сурово, и, думаю, в такой мягкости сейчас будет больше пользы для общего благополучия. Ведь если я прикажу казнить тебя, в государстве все же осядет остатком заговора горстка твоих сообщников, – консул перевел направление руки на Лентула. – Если же ты удалишься, к чему я тебя не раз побуждал, то зловещее скопление нечистот, пагубное для республики, будет вычерпано из города.
– Так что же, Катилина? Неужели мой приказ заставляет тебя сомневаться в том, что так отвечало твоему собственному желанию? «Ты враг. Уйди из города!» – такова воля консула. Ты спросишь: означает ли это изгнание? Я не даю такого распоряжения, но, если хочешь знать, таков мой настоятельный совет, – закончил эффектной фразой Цицерон и в полной тишине прошел к своему креслу.
Не успел он сесть, как храм взорвался криками одобрения. Почти все сенаторы, еще недавно сомневавшиеся, были на стороне Цицерона. Громкие рукоплескания, столь редко раздающиеся в стенах сената, были достойной наградой Цицерону за его выдающуюся обвинительную речь против Катилины.