Заговоренный меч
Шрифт:
В этих делах пролетела весна. Вспомнив, что он сын кочевого народа, Джаныбек по весне перекочевал со своей ставкой к Сейхундарье неподалеку от Сыгнака. Там, в отличие от шумного, пыльного города, стояла первозданная тишина, пахло травой и цветами. Хотелось навсегда остаться в этом земном раю.
Большинство хакимов туркестанских городов слали двойственные ответы. По всему было видно, что они хитрят, стремясь выиграть время. Дальше ждать становилось опасно. Хан Моголистана Жунус тоже крайне расплывчато отвечал на его предложения.
Как обычно перед принятием
По существу, хан Абулхаир покончил в степи в этой формой широкого для тех времен волеизъявления. Он самовластно менял свой совет, выживая оттуда неугодных, пока не оставались в нем лишь полностью безгласые люди. К концу его правления мало кто из уважаемых людей приглашался туда.
Джаныбек не только восстановил эту форму военно-феодальной демократии, но и видоизменил ее, приспособив к новым условиям. При нем было два вида совета: первый назывался «Большой совет», а второй
— «Малый совет». На первый приглашались все без исключения вожди родов и главные бии и батыры. На нем решались наиболее важные государственные дела, такие, как объявление войны или даже избрание нового хана. на Малом совете решались более мелкие дела: распределение пастбищ и прочих земельных угодий между родами, утверждение чиновников, отчеты сборщиков податей и налогов. Здесь присутствовало обычно меньше людей — в основном те, кто имел отношение к обсуждаемому делу.
Но то, что хотел обсудить на Большом совете хан Джаныбек, раньше всего доверял он Жахан-бике и сыну Касыму, который к тому времени становился уже, по существу, соправителем своего отца. Происходило это обычно в юрте Жахан-бике.
…Солнце только закатилось, и в ханском ауле наступила обычная вечерняя суматоха. Стоял шум от возвращающегося с пастбищ скота, громко переговаривались готовящие ужин женщины, с криком носились дети. День выдался знойным, лишь к вечеру подул прохладный ветерок. Хан Джаныбек сам открыл настежь дверь юрты, Приказал страже отойти подальше и не подпускать никого.
— Сними бешмет, путь ветер остудит твое тело! — сказал он вошедшему сыну и указал на место рядом с собой.
Они помолчали, глядя, как разливает кумыс Жахан-бике. В юрте уже стало совсем темно.
— Лампу, что ли зажечь?
Услышав слова мужа, Жахан-бике отставила кумыс, прошла к стене и принялась зажигать китайскую лампу, висящую на решетке-кереге. Джаныбек задумчиво проводил жену глазами. За последние три года она слегка отяжелела, но еще больше стала походить на гордого лебедя, плывущего по озерной глади.
Джаныбек не торопясь отхлебнул глоток кумыса из тяжелой серебряной пиалы и заговорил, словно продолжая только что прерванный разговор:
— Сегодня от хана Жунуса из Алмалыка приехал человек… — Он повернулся к Касыму. — Ты, наверно, слышал весть, поступившую от сауранского хакима… — начал Джаныбек и вдруг умолк.
В тот же миг Жахан-бике, подошедшая к переметной суме, чтобы достать оттуда кресало и огниво, вскрикнула и метнулась к сыну, загородив его собой. В воздухе сверкнул кем-то брошенный кинжал, и Жахан-бике упала плашмя на ковер. Чья-то тень мелькнула у входа…
Джаныбек подскочил к двери, но за ней никого не было. В синей тьме только промелькнула тень, словно от гигантской летучей мыши.
— Схватить!
Но и часовые не смогли догнать неизвестно как проникшего к ханской юрте человека.
— Как тень иблиса!
— Растаял, проклятый!..
Услышав их голоса, сидевший спиной к двери и ничего не понявший сначала Касым вскочил и бросился к матери. Руки ее были еще теплыми. Прямо напротив сердца торчала рукоять тяжелого кинжала. Касым с силой вырвал кинжал, и материнская кровь брызнула ему в лицо, омыла глаза. Вбежавшие люди с ужасом смотрели на него, а Касым молчал. Было это молчание вернее самой большой клятвы.
Всю ночь не спали аулы — искали убийцу. Но поиски были напрасны. Лишь на рассвете с берега Сейхундарьи принесли черный шерстяной плащ, легкую шубу из лапок норки и сыромятные верблюжьи сапоги. Убийца, по-видимому, переплыл на тот берег. Люди не переставали удивляться этому. Река тут была бурной, а недавно еще больше вздулась, переполненная водой из быстро таявших ледников. «Наверно, это был не человек, а злой джинн, посланный с умыслом в нашу Орду!» — говорили люди. Однако многие безошибочно угадали по одежде, что преступник был их земляком — из степи Дешт-и-Кипчак…
С большой торжественностью была похоронена Жахан-бике, и тысячи людей искренне плакали, вспоминая ее ум, красоту и доброту. Никому в своей жизни не сделала она ничего плохого, а будучи женой хана, не чуждалась людей и вела обычный образ жизни казахской женщины. Когда прошли недельные поминки по ней, сразу постаревший хан Джаныбек снова позвал своего сына Касыма в ту же юрту, где свершилось подлое убийство. Он положил на ковер перед ним кинжал, которым была убита Жахан-бике, потом вытянул из-за пояса у сына его кинжал и положил их рядом. Касым ахнул: кинжалы были совершенно одинаковыми!
— Да, мой сын, ты не обратил внимания на это, — сказал Джаныбек. — Но что ты думаешь теперь?
— Они изготовлены одним мастером!
— Не просто одним мастером… Что еще вспомнишь ты, взглянув на свой кинжал?
— Мать как-то взяла его и сказала: «Пусть вместо твоего сердца вонзится он в мое, мой сын!» Это было тогда, когда я целовал его лезвие, давая клятвы не трогать первым Мухаммеда-Шейбани и Султан-Махмуда, своих двоюродных братьев. Вот мать и сделала то, чего желала!…
— Да, твоя мать была великой женщиной! — скорбно подтвердил Джаныбек. — Пусть же земля превратится для нее в ложе из белого пуха, ибо умерла она счастливой, заслонив сына от смерти. Какой матери еще выпало такое счастье на нашей памяти?