Захар

Колобродов Алексей Юрьевич

Как вы думаете, откуда они прилетели и прочно в голове классика поселились? Может, и Захар не знает, а я знаю. Сейчас расскажу.

Казалось бы, жанр памфлета и вообще перебранки должен отправлять к гоголевским курьерам. Но у Николая Васильевича «тридцать пять тысяч одних курьеров». Без традиционного округления в длину. Предпринимались попытки увеличить гоголевские тридцать пять до сорока – саратовский поэт Олег Рогов в годы горбачёвских ограничений (общий смысл замечательного стихотворения много шире) по торговле спиртным:

Здесь на каждую тысячу душ сорок тысяч курьеров одних и мильон терзаний бухих по

стране от семи до двух.

Но это – случай поэтически частный, между тем гоголевские курьеры вытаскивают есенинских, из «Страны негодяев»:

Места нет здесь мечтам и химерам, Отшумела тех лет пора. Всё курьеры, курьеры, курьеры, Маклера, маклера, маклера…

И стрелка внутреннего компаса, направленная в сторону Сергея Александровича, не ошибается. Одно из сильнейших мест в «Пугачёве», глава VII, «Ветер качает рожь», монолог Чумакова:

Выйдешь в поле, зовёшь, зовёшь, Кличешь старую рать, что легла под Сарептой, И глядишь и не видишь – то ли зыбится рожь, То ли жёлтые полчища пляшущих скелетов. Нет, это не август, когда осыпаются овсы, Когда ветер по полям их колотит дубинкой грубой. Мёртвые, мёртвые, посмотрите, кругом мертвецы, Вон они хохочут, выплёвывая сгнившие зубы. Сорок тысяч нас было, сорок тысяч, И все сорок тысяч за Волгой легли, как один. Даже дождь так не смог бы траву иль солому высечь, Как осыпали саблями головы наши они.

Есть ещё бакинское, 1925 года, стихотворение, «1 мая», где он повторил свистящую саблей рифму «высечь – тысяч».

Ну как тут в сердце гимн не высечь, Не впасть как в дрожь? Гуляли, пели сорок тысяч И пили тож.

Стишок слабенький, как большинство стихов про сам процесс коллективной пьянки, но с проблесками самоиронии, издевательской даже:

И, первый мой бокал вздымая, Одним кивком Я выпил в этот праздник мая За Совнарком. Второй бокал, чтоб так, не очень Вдрезину лечь, Я выпил гордо за рабочих Под чью-то речь.

В общем, совпадений у Есенина не бывает, его зачарованность этим «сорок тысяч» очевидна.

Через несколько лет Осип Мандельштам оставит стихотворный жутковатый репортаж о Карабахе, стихотворение «Фаэтонщик»:

…Так, в Нагорном Карабахе, В хищном городе Шуше Я изведал эти страхи, Соприродные душе. Сорок тысяч мёртвых окон Там видны со всех сторон И труда бездушный кокон На горах похоронён.

Но Мандельштам, в свою очередь, своеобразно «болен» Есениным, ревнив и чуток к его тропам, а как раз в те годы, в начале тридцатых, сближается с есенинским окружением из «новокрестьянских поэтов» – Клюевым, Клычковым и Павлом Васильевым.

Мне никогда не попадалось свидетельств, знал ли Есенин казачью якобы песню «Любо, братцы, любо», зачин которой всем известен:

Как на грозный Терек, на высокий берег, Выгнали казаки сорок тысяч лошадей. И покрылось поле, и покрылся берег Сотнями порубанных, пострелянных людей.

На самом деле современный текст – просто слой, нанесённый поверх оригинала, который повествует о событиях конца XVIII века – отряд донских казаков на Кубани подвергся нападению совместных сил ногайской и крымско-татарской орды. Предоставлю слово Википедии:

«В степи у р. Калалах (в переводе с тюркского – Великая Грязь) транспорт подвергся внезапному нападению объединённых ногайской и крымско-татарской орд численностью в 10 тысяч всадников. Каждый всадник вёл ещё по три “заводные” (то есть в поводу) лошади. Одну сменную верховую и две вьючные, так как при набегах ни ногайцы, ни татары, так же как и донские казаки, обозов не использовали».

Так вот, первоначальный вариант:

На Великой Грязи, там где Чёрный Ерик, Выгнали ногаи сорок тысяч лошадей. И взмутился ерик, и покрылся берег Сотнями порубанных, пострелянных людей!

Получается, что песня, созвучная «Пугачёву» в сцене казачьего апокалипсиса с мертвецами, другим концом, географически, упирается в Кавказ – Есенин, повторю, делится впечатлениями о рабочем Первомае в Баку.

Ну, а позднейший текст «Любо, братцы, любо», поющийся сегодня, зазвучал в фильме «Александр Пархоменко» 1942 года. Его на музыку Никиты Богословского написал, используя фольклорные исходники, по некоторым данным, Борис Ласкин («Три танкиста» и «Спят курганы тёмные»).

Поет её в фильме сам батька Махно, в смысле, играющий его артист Борис Чирков.

Да! Майк Науменко в песенке «Буги-вуги каждый день» пел: «я не видел тебя сорок тыщ лет», но когда хит запели другие («Секрет» и пр.) число размылось: «я не видел тебя, наверно, сто тысяч лет».

* * *

Валерий Айрапетян – писатель из Санкт-Петербурга – принимал участие в доставке на Донбасс гуманитарного груза, собранного и организованного Захаром Прилепиным. Дадим ему слово:

«…Илья Шамазов – большой, обстоятельный, рассудительный, – из тех, кто может не только организовать трудовую деятельность, но и вдохновить на труд, не прибегая к длинным речам и лишней патетике. Перед грузовиком собирается очередь – нацболы, мы, ополченцы. Илья задаёт направление работы: лекарства туда, тушёнку – сюда, памперсы в тот угол, одежду – в этот. Работа спорится, люди снуют с коробками в руках в четырёх направлениях, пустая половина мастерской обзаводится одной горой, рядом вырастает другая, третья, четвёртая. После разгрузки едем ужинать, заселяться в гостиницу, спать.

Захар с ребятами поехал на развозку гуманитарки и денег по Луганску: детский дом, многодетные семьи, инвалиды.

Люди тем временем приходят на склад: полуслепая старушка в сопровождении внучки получает продукты и деньги. Исхудавшая мать-одиночка двоих детей, один на руках, второй, чуть постарше, всё пытается повиснуть на матери. Выдали памперсы, продукты, деньги, вызвали ей такси, плачет, благодарит, снова плачет. Жена инвалида пришла за редкими в этих краях лекарствами, в нагрузку вручили пакет с едой и деньги. Люди приходят и уходят, почти все плачут и горячо благодарят. Где тут увидели “быдло” наши прогрессивные соотечественники, друзья украинских ультранационалистов? Кроткие, воспитанные, замечательные люди. Приходившие на склад за продуктами луганчане, вот уже восемь месяцев не получавшие пенсии и пособия, часто отказывались от денег – “у нас хоть дома стоят, у кого нет, им помогите” – “поможем, женщина, поможем, но деньги возьмите”. Берут, смущаясь, благодарят и уходят, всхлипывая.