Захарий Зограф
Шрифт:
Впоследствии, когда Никола Образописов построил свой дом, он так же, как и Христо Йованович, украсил его росписями, но с еще большим размахом и фантазией. Над дверями поместил изображение летящего орла с распростертыми крыльями и крестом в клюве — символ храбрости, над окном слона — аллегорию терпения. Стены дома снаружи и в интерьере, внутренняя сторона ограды во дворе были покрыты живописными пейзажами, изображениями музыкантов, птиц, животных (особенно любил художник писать льва — олицетворение болгарской силы и мужества), цветов в корзинах, букетах, гирляндах. На одной стене он написал русского солдата-трубача и подписал для ясности: «Московец сей возтрубил»; на другой — аллегорические композиции на сюжеты басен Эзопа. Парадную комнату украсил «Борьбой с медведем», резной потолок — звездами и орнаментами, другие помещения — «Схваткой с разбойником», «Всадником», «Отшельником», экзотическими ландшафтами,
Подобными росписями, исполненными, может быть, не с таким буйным воображением, были украшены жилища и некоторых других самоковчан, например резчика по дереву Стою Фандыкова и его брата зографа Димитра, расписавшего свой маленький домик орнаментами, букетами, драпировками, пейзажами, охотничьими сценами.
Из Преображенского монастыря Захарий вернулся усталым, разбитым физически и душевно: сказалось предельное напряжение всех сил. («Устал, как собака в сливах» — говорят болгары.) Наступила полоса трудного и затяжного кризиса; настроение было подавленное, мрачное, ничто не радовало, впереди, казалось, не было просвета, а работа не приносила, как раньше, успокоения. Художник ощущал как бы исчерпанность своего искусства; как писать по-другому, он хоть и смутно, но представлял; однако по рукам и ногам опутывали его каноны традиций, требования заказчиков, ожидавших от самоковского зографа лишь то, чем он уже прославил свое имя. Чтобы сломать инерцию, решительно, одним рывком сменить проторенную колею на другую, почти нетронутую дорогу, не хватало ни безрассудства молодости, ни душевной энергии, ни тех профессиональных навыков, которыми владели, видимо, только счастливцы из европейских академий.
Со временем, однако, жизнь вернулась в русло привычной повседневности. Немного отдохнув и поправившись на домашних харчах после долгого монастырского поста, Захарий снова взялся за работу. Предстояло написать несколько икон для храма Преображенской обители — рассчитаться сполна; набежали и новые заказы на церковные образа. Писал в 1847 году «Троицу» для Митрополичьей церкви в Самокове, в 1851-м — «Богородицу» и «Христа» в Девичий монастырь близ Габрова, в 1843-м — для церкви Нового Села «Св. Николая», «Успение богоматери», «Св. Трифона», покровителя виноградарей, в 1845-м, для церкви в Пернике, «Христа — Великого Архиерея с апостолами» для Плаковской обители, «Св. Онуфрия и Мину», «Архангельский собор», «Иоанна Крестителя» и другие для Долнобешовской обители… Игумены болгарских монастырей писали ему письма, посылали гонцов с просьбами об иконах. «Христа-архиерея с двенадцатью апостолами» и другие исполнил в 1845 году для соборного храма маковского монастыря св. Ильи, что около Тырнова, тогда же, для Долнобешовского, близ Вратца, «Св. Мину» и «Великомученика Онуфрия Габровского»; несколькими годами позже — ряд образов для иконостаса в церкви горноводенского монастыря св. Кирика и Улиты под Станимакой. Это были зографские будни, нередко утомительные и тоскливо однообразные, однако Захарий был к себе строг и взыскателен: работал в полную меру своего зрелого, отточенного опытом мастерства. Не меньше, но и не больше.
Между тем маленький Самоков волновали большие тревоги. На семь замков запирала Блистательная Порта болгарскую райю, и все же ветры перемен достигали всех уголков страны. Возвращаясь из дальних странствий, самоковские торговцы рассказывали о революциях в Париже и Вене, Италии и Германии, Валахии, Венгрии. Османские войска заняли Бухарест, потом в Валахию вошла армия русского царя. Подавлена венгерская революция; многие ее вожди и участники теперь жили в болгарском городе Шумене.
К тому же у Самокова и свои дела… С помощью немецких мастеров наладили стекольную фабрику; на околицах города прибавилось лачуг бедноты. В окрестностях гуляли гайдуки Христо Чакыр-воеводы, местного оружейника и литейщика, «самоковского барона», как назвал его сам султан. В суровые зимы его укрывали рильские иноки, он работал в монастырской кузнице, а весной и летом, собрав ватагу смельчаков, нагонял страху на захватчиков и верноподданных обывателей, пока не настигла его пуля предателя. Гулким эхом отозвалось по стране Видинское восстание 1850 года; плохо вооруженные (одно ружье на пятьдесят человек!), лишенные поддержки и руководства, крестьяне потерпели жестокое поражение. Не утихала, а, наоборот, еще больше обострялась в Самокове — как и по всей Болгарии — борьба против высшего греческого духовенства.
Восстань, восстань, юнак балканский, От сна глубокого проснись…—эти строки Добри Чинтулова стали потом национальным гимном.
Захарий, еще когда работал в Рильском монастыре, включился в борьбу, разгоревшуюся между правившим с 1838 года ставленником фанариотов самоковским митрополитом Иеремией и его прихожанами. Беспутный гуляка и бабник, митрополит превратил свою резиденцию в нечто среднее между кабаком и домом терпимости; самоковчане чаще видели его пьяным, на коне и в камилавке набекрень, чем в митрополичьем облачении на церковном амвоне. Когда терпение истощилось, самоковчане в 1846 году с позором изгнали владыку, забросав его камнями.
На смену Иеремии пришел «достойный» преемник — митрополит Матей, прозванный самоковчанами «лудия», то есть безумный, буйный. Он был братом влиятельного советника Высокой Порты Аристарха, называвшегося Логотет-беем, а за самоковское кресло заплатил патриарху 150 тысяч грошей. Уверенный в своей безнаказанности, Матей предстал перед прихожанами не меньшим «эпикурейцем», чем его предшественник. Шумные — на всю околию — пьянки в обществе непотребных женщин и таких же, как он, собутыльников были повседневным явлением; самым невинным развлечением митрополита было избиение детей на улицах и разгром лотков торговцев халвой. К патриарху и султану потянулись депутации. В 1849 году возмущенные самоковчане изгнали владыку, но Константинополь вернул его, и бесчинства возобновились пуще прежнего. Порой он куда-то исчезал, и тогда Захарий сообщал Неофиту Рильскому: «Есть новости в Самокове. Одни говорят, что владыка Матей в Селянике отуречился, другие — протестантом стал, третьи — удавился, дай бог, чтобы одна из этих вестей сбылась!» (письмо от 2 марта 1853 года). Через несколько недель: «Нового в Самокове нет, только владыка Матей, говорят, с цыганами ушел, то ли еще что-то, ходят слухи, что скрывается в Царьграде…» Лишь в 1855 году, когда город оказался чуть не на грани восстания, Матея сослали на Святую гору.
Захарий, очевидно, не остался в стороне. Художник составлял и отправлял в Стамбул письма и жалобы на самоковских владык, а поскольку искусной росписью конака снискал благоволение Хусреф-паши, употребил свое влияние на пользу сограждан и общего дела. Вместе с Захарием Зографом движение за независимость болгарской церкви в Самокове возглавили его шурин Захарий Хаджигюров, ставший впоследствии представителем Самокова в Стамбуле, торговец Димитр хаджи Смрикаров, учившийся когда-то с художником у Неофита Рильского, учитель Сотир Чавдаров, издатель и типограф Никола Карастоянов и другие видные самоковчане.
Не остыла и поддерживаемая перепиской с Неофитом Рильским жажда просветительства; к тому же это было семейной традицией. Брат Димитр почти четверть века состоял бессменным контролером школьной и церковной казны, немалые суммы жертвовал он и на печатание книг; Зафир в 1843 году субсидировал издание «Общего землеописания» К. Фотинова, затем «Истории Александра Македонского» и других книг. После Пловдива и Тырнова Самоков, однако, видится Захарию закосневшим в невежестве. «Знай, — пишет он в 1850 году известному поэту и педагогу Найдену Герову, — почему наш Самоков пропащий в учении, почему наш Самоков отличается большим варварством и царит в нем большое несогласие. Поскольку наш болгарский род обычно живет в несогласии, общие работы лежат мертвыми. Из-за грубых и простых людей народная и отечественная польза не должна умереть, но пусть бог позаботится об их просвещении. Наше состояние достойно оплакивания…»
Мелькнула было надежда, что энергичный купец из Таганрога самоковчанин Караспасев сумеет преодолеть сопротивление митрополита Матея и равнодушие местных чорбаджиев, добьется открытия в Самокове школы наподобие габровского училища, но и та угасла. В письмах Захария все чаще прорываются раздраженные интонации; горечь окрашивает его последние исповедальные письма Неофиту Рильскому.
Так и шло время, все чаще сменяя короткие просветы надежд на затяжные полосы разочарований и пессимизма. Но однажды весенним днем 1851 года вернувшийся с Афона резчик по дереву и ювелир Атанас Телодурос принес в Самоков письмо.
В письме эпитропа Великой лавры св. Атанасия Кирилла Мельхиседека было сказано: «…решили с божьей волей расписать… католикон (соборный храм. — Г. О.)известковой штукатуркой (фресками. — Г. О.),но подумали поэтому обратиться к живописцам не случайным, а к самым опытным мастерам, которые не только известны, но и познали красоту ремесла. Как таковых избрали вас троих, дабы с единодушием и единомыслием приступили к росписи храма, которая может продлиться три года за исключением зимы, во время которой работа прекращается. Весь материал для иконописания и стенописи, краски, цвета, роспись будут за счет монастыря, а от вас требуется карандаш (калем — каменный карандаш для стен. — Г. О.)и искусство».