Захребетник
Шрифт:
Мастер Фортунат, навещавший его в прошлом месяце, того же мнения.
Операция прошла тяжело, возникли серьезные осложнения. Венатор его предупреждал. Что ж, опасения мага в значительной степени оправдались. Но могло быть хуже. Еще хуже. Он, по крайней мере, остался жив, не сошел с ума, и способен ходить.
И по спине не бегают мурашки.
– От тоски неясной млею, как овца худая, блею, Сам себя, дурак, жалею, сам себя гоню бегом, Сам болезнями болею, сам в гробу тихонько тлею, Белыми костьми белею… Сам – и другом, и врагом…Первый десяток шагов, как обычно, дался с трудом. Дальше дело пошло легче. Джеймс поймал ритм ходьбы и перестал смотреть под ноги, опасаясь споткнуться и упасть.
Когда нет необходимости пялиться в землю, кажется, что день прожит не зря.
Нерукотворный обелиск утеса нависал над вершинами сосен и буков. Блики закатного солнца играли на сколах. Ближе к подножью утес покрывали заросли лещины и бересклета, выше растительность редела, сходя на нет. Лишь бесформенные наросты лишайников, желтых и серых, цеплялись за голый камень.
У вершины сдавались и они.
Сюда стоило бы пригласить Кемаля, племянника Азиз-бея, для работы над пейзажем. Дикая мощь утеса. Кругом волнуется море темной зелени, разорванное вспышками пурпура и янтаря. Облака наливаются алыми прожилками. А внизу, за восточным склоном, шумит горная речка.
Беснуясь в теснине, поток грохотал, пенился бурунами, белыми от ярости – но сюда долетал лишь отдаленный гул.
Надо идти.
Это полезно.
Это необходимо – идти.
– Сам – и птицей, и стрелою, и пожаром, и золою, Долей доброю и злою, желтой осенью жнивья, Сам – и нитью, и иглою, легкой стружкой под пилою, Круглым блюдом с пастилою и изюмом по краям. Что же, все мои невзгоды – тоже я? Капризы моды Или шалости природы…– Скоро ночь, – сказали за спиной. – Время ложиться спать.
Джеймс обернулся.
Она почти не изменилась за это время. Гибкая, словно хлыст, занесенный для удара. Кожа на высоких скулах натянулась до пергаментного блеска. Щеки запали, как если бы Вуча питалась от случая к случаю. На подбородке – косой шрам. И глаза – тусклые, бесстрастные, вылитые из бронзы.
Лицо дамы со шпагой было женским, не похожим на рябой лик Лысого Гения. Но эти бронзовые глаза ясно говорили, какая цель привела Вучу Эстевен в Ботоцкие горы. Глаза – и неподвижность. Так стоять, не двигая ни единым мускулом, может лишь очень быстрый и очень опасный человек, который для себя уже все решил заранее.
– Оно того стоило? – спросила маэстро.
– Не знаю, – ответил Джеймс.
– Я долго искала тебя. Потом вышла на след, но у меня возникли проблемы, – она криво дернула уголком рта. Наверное, это означало улыбку. – Теперь проблемы ненадолго отступили, и вот я здесь. Сейчас я убью тебя.
– Хорошо, – согласился Джеймс. – Убивай.
Болела спина. В крестце с утра поселился огненный живчик. Правое запястье ныло, как если бы вчера он полдня фехтовал тяжелой рапирой. Но рапиры Джеймс не держал в руках давно. Запястье ныло просто так. И колени подгибались просто так.
Не от страха.
Вуча не сдвинулась с места. Через плечо она носила кожаную сумку. Вряд ли требовалось объяснять, что за статуэтка лежит на дне сумки, укрыта от постороннего взгляда. На плечи дамы со шпагой осыпалась старая, желтая хвоя. Ветер, подталкивая в спину, приглашал сделать шаг вперед, но она медлила.
– У меня нет к тебе ненависти. Ненависть – лишний груз. Что сделано, то оплачено. Должно быть оплачено. Ты сломал мою жизнь. Я жила скверно, но другой жизни мне не дали. А ты пришел и сломал. Теперь я сломаю твою жизнь. И будем квиты.
– Баш на баш? – спросил Джеймс.
– Да. И все-таки мне хотелось бы понять: оно того стоило? Я смотрю на тебя, немощного калеку, и недоумеваю. Разве трудно было пройти мимо? Трудно, да?
– Трудно. Ты даже не представляешь, как трудно.
– Ладно. Раз ты не хочешь отвечать…
Она извлекла шпагу из ножен, держа ее острием к земле. На расстоянии ладони от гибельного острия полз муравей: черный трудяга, равнодушный к вопросам жизни и смерти.
Чужой жизни и чужой смерти.
– Время умирать, – сказала Вуча Эстевен.
– Да, – кивнул Джеймс Ривердейл. – Только не думай, что ты убьешь меня сейчас. Сейчас ты всего лишь закончишь дело. Ты убила меня там, в Бадандене. Ты просто не знала, что убила меня.
– Тянешь время?
– Нет. Говорю правду. Ты убила меня своим правильным, своим отвратительным "баш на баш". Я поверил – и погиб. Что сделано, то оплачено, воздастся по заслугам, бесплатный сыр бывает лишь в мышеловках… Все это прикончило меня верней твоей шпаги.
Огненный живчик в крестце шевельнулся, брызжа кусачими искрами, и Джеймс застонал от боли. Хотелось упасть – на колени, на четвереньки, лечь плашмя! – но живчик мешал, вынуждая стоять прямо.
Щеки Вучи испятнали рябины. Нервно затрепетал орлиный нос. Волосы сзади собрались в хвост, брюзгливо отвисли губы. Лысый Гений проступал в чертах маэстро, желая понять то, что ускользало от его гениального понимания.
– Хватит болтать. Я была права. Я знаю жизнь.
– Ты была права.
Жгучие мурашки забегали по хребту: снизу вверх. От крестца – и до середины спины; не выше. Можно подумать, черный трудяга-муравей выскользнул из-под шпажного острия, забрался Джеймсу под одежду и теперь звал на подмогу толпу верных, расторопных сородичей. Казалось, в крестце, в тайных недрах тела, погребенный под развалинами, просыпается кто-то – полумертвый, растоптанный, слепой и глухой ко всему, кроме одного-единственного зова.
Восстает из смертного сна и идет наружу, потому что не может иначе. Однажды, в синей ночи под желтым месяцем, был миг милосердия – и миг этот стоил всех сокровищ мира, отныне и навсегда.
– Я знаю жизнь, – сказала Вуча Эстевен.
И внезапно, бледнея, сделала шаг назад.
– Я тоже знаю жизнь, – ответил Джеймс Ривердейл.
Пояс, усыпанный стальными бляшками, охватил его талию. Перевязь легла на грудь, смыкаясь выпуклой пряжкой. Тяжесть рапиры оттянула пояс на левом боку. Еще не коснувшись эфеса, Джеймс знал: это та самая бретта, которую он пробовал в лавке Мустафы. Бретта, с которой все началось.