Закат КенигсбергаСвидетельство немецкого еврея
Шрифт:
Зима была суровой, и люди с великим трудом тащились по обледенелым дорогам, пытаясь уйти на запад по льду замерзшего залива. Тысячи погибали — в первую очередь женщины, старики, дети. Телеги и сани часто приходилось бросать, так что тем, у кого хватило сил выжить, кого не настигли и не раздавили головные машины танковых клиньев русского наступления, кто не пал жертвой обстрелов и бомбардировок залива вражеской авиацией, тем, как правило, удалось спасти только свою жизнь. Часть беженцев успела добраться до Кенигсберга незадолго до его полного окружения и там встретила свою ужасную участь.
Наши соседи, семья Норра, были так напуганы событиями в Метгетене, что однажды вечером собрали свои чемоданы и отправились в путь. Им удалось добраться до Дании, и впоследствии я под Кельном встретился с Клаусом. А вот отец его умер, не выдержав испытаний.
Уте начала чаще приходить к нам для занятий музыкой, и, если в воскресенье бомбили и обстреливали меньше обычного, а случалось и такое, мы шли в квартиру и разучивали «Весеннюю сонату» Бетховена. Для меня это было неописуемым счастьем. Не только потому, что музыка была божественной, но и потому, что во время игры мы были вместе и я мог если не высказать, то хотя бы выразить свои любовные чувства. А в качестве ответа я довольствовался ее серьезным отношением ко мне. Ведь, в конце концов, совместно музицируя, люди внимательнее прислушиваются друг к другу, чем разговаривая.
Теперь многие не боялись вступать с нами в беседу и даже навещать нас. Так, в первый раз за все это время нас посетил концертмейстер Хеверс, некогда руководивший квартетом, в котором выступали мои родители. Мне позволили поиграть перед ним, и он подбодрил меня советами. Вскоре он погиб во время бессмысленных боев за Кенигсберг.
Забывать об опасности, однако, было нельзя. От господина Вайнберга мы узнали, что партия и гестапо получили строгий приказ не допустить, чтобы хоть кто-нибудь из евреев попал в руки противника. Это, как он выразился, была информация из первоисточника (?). Что означал такой приказ в той безнадежной ситуации, в которой оказался Кенигсберг, мы понимали слишком хорошо. И действительно, распоряжение PCXА от 13 января 1945 года гласило: «Все работоспособные евреи, живущие в смешанных браках и являющиеся гражданами рейха или не имеющие гражданства (в том числе лица, приравненные к евреям), должны быть отправлены на закрытые работы в Терезиенштадт».
Мы с мамой начали искать, где бы спрятаться, и нашли такое место — в бомбоубежище, находившемся в сгоревшем центре города. Там мы хотели укрыться, пока русские не возьмут Кенигсберг. Правда, мы не знали, когда это произойдет, а ведь каждый день за нами могли придти и забрать нас, чтобы ликвидировать. Я был твердо уверен в том, что это сделает штурмовик Рогалли, и спрятал топор, которым обычно рубил дрова, прямо за подвальной дверью. Я твердо решил воспользоваться им, потребуй от нас Рогалли пойти с ним. Но его все реже было видно: забота о собственной жизни волновала его больше, чем выполнение приказов. Для каждого самым важным стала борьба за выживание, а ведь только это и делает нас теми, кем мы являемся на самом деле — Божьими тварями, такими же, как и все прочие, не больше и не меньше. Полноценный или неполноценный, богатый или бедный, образованный или необразованный — все эти понятия лишились смысла.
В борьбе за выживание все равны.
Генерал Лаш пишет:
Неравенство сил — наших и противника — было особенно разительным в воздухе. Под командованием русского маршала авиации была сосредоточена примерно третья часть их военно-воздушного флота, и этой армаде не противостоял ни один немецкий самолет. Наши зенитчики испытывали недостаток боеприпасов и были вынуждены вести обстрел только наземных целей. Подавляющим было и артиллерийское превосходство противника, особенно в отношении боеприпасов: у нас их хватило бы только на один-единственный день серьезного сражения, и с начала осады Кенигсберга мы должны были беречь их для этого. В общей сложности около 30 русским стрелковым дивизиям противостояли лишь 4 доукомплектованных наших и ополченцы, так что на примерно 250 000 атакующих приходилось 35 000 бойцов обороны. После отвода 5-й танковой дивизии соотношение танков стало 100:1. В распоряжении крепости осталась одна-единственная рота самоходных орудий. Материальное превосходство противника частично объяснялось и военными поставками США. У русских появились танки «Шерман» и американские самолеты, не говоря уже о всех прочих видах вооружения. На заключительном этапе в штурме Кенигсберга приняла участие даже французская эскадрилья, что выяснилось в ходе празднования десятилетней годовщины взятия города….
30 дивизий и 2 воздушные армии день и ночь безостановочно обстреливали крепость тысячами «катюш» и орудий всех калибров. Волнообразно накатывались эскадры бомбардировщиков, сбрасывая свой разрушительный груз на горевший и быстро обращавшийся в руины город. Немногочисленные и небогатые боеприпасами орудия крепости ничего не могли противопоставить этому огню, и в небе не было ни одного немецкого истребителя. Стиснутые на узком пространстве зенитные батареи были бессильны справиться с массированными воздушными атаками, к тому же им приходилось с трудом сдерживать натиск бронетанковых сил противника. Все линии связи были немедленно уничтожены, и лишь связные пешком и наугад пытались найти среди развалин дорогу к командным пунктам и частям. Солдаты и гражданское население были загнаны градом огня в тесноту подвалов.
Жизнь становилась все опасней. Мало того, что каждый погожий день оборачивался кошмаром из-за охоты, которую устраивала авиация, — город все сильнее обстреливала артиллерия. Вероятно, каждому орудию был отведен определенный сектор обстрела, и по высоте тона мне удавалось различить среди прочих то орудие, ствол которого был направлен на наш квартал. Слыша этот звук выстрела, напоминавший производимый языком щелчок, я мог заранее оповестить всех об опасности, и времени хватало, чтобы добраться до укрытия или даже быстро спуститься из квартиры в подвал: снаряд разрывался далеко не сразу. Пока город обстреливался нерегулярно. Время страшных, ураганных обстрелов наступит позже. Не понимаю, как наши нервы выдерживали все это, ведь и ситуация с питанием и здоровьем все ухудшалась.
Снова выдался один из тех солнечных дней, что превращали жизнь в ад. Обычно мы с мамой ходили на работу кратчайшим путем — через город. Но в тот особенно опасный день мы, которым надоело прятаться, решили вернуться другой дорогой, обойдя город с юго-запада. Это означало сделать большой крюк по лесопарковой зоне, мимо кладбищ, Файльхенберга и Нойе Бляйхе, до Луизенваля.
Мы с мамой идем пешком. Так и спрятаться удается быстрее, а главное, раньше слышно приближение самолетов. На этот раз мы избегаем дорог и идем по земляному валу, с которого открывается хороший обзор. Слева от нас газохранилища Кенигсберга, полные и неповрежденные. Нам предстоит пройти мимо них, так же как и небольшой группе солдат, следующей метрах в ста впереди и в том же направлении. И вот, когда мы оказываемся совсем близко от хранилищ, метрах, наверное, в трехстах, слышится гул самолетов. Их несколько, и они летят высоко. Еще не поняв их намерений, мы видим, что солдаты ищут укрытия и машут нам, чтобы мы сделали то же самое. Они раньше нас заметили, что начали падать бомбы. Но поблизости нет ничего, кроме штабеля железнодорожных шпал, и мы бросаемся ничком на землю рядом с ним. И тут начинается! На газохранилища сбрасывают крупные бомбы, но в цель они не попадают. Мы вжимаемся в землю, понимая, что нам конец, если емкости взорвутся. Рот широко раскрыт, чтобы взрывная волна нанесла меньше вреда. Сверху падает поднятая взрывами грязь, и вновь все затихает. Емкости уцелели, и можно лишь гадать, что было бы, если бы… Солдаты тоже вздыхают облегченно, спрашивают, куда мы идем, и дают несколько дружеских советов. Лаш пишет:
В условиях идеальной видимости вражеская авиация ежедневно и почти беспрерывно совершала налеты и сбрасывала бомбы всех калибров на цели, казавшиеся стоящими, особенно на еще не разрушенные городские кварталы, как, например, Верхнего и Нижнего Хаберберга. Собственной противовоздушной обороны у нас почти не было. Уже вечером 6 апреля город горел во многих местах, включая Верхний и Нижний Хаберберг. Мужественные кенигсбегские жители (насколько я помню, незадолго до штурма их в городе насчитывалось около 130 000) пытались спасти все, что было в их силах. Можно было увидеть стариков, женщин и детей, выносивших из горящих домов мебель и домашнюю утварь и пытавшихся тушить пожары недостаточными для этого средствами.
Казалось, их не пугают ни падающие бомбы, ни снаряды. Командные пункты, пункты приема раненых, главные перевязочные пункты и лазареты наполнялись солдатами и мирными жителями. Вид Кенигсберга был ужасен. Было не продохнуть от дыма и гари, а по ночам небо было ярко освещено заревом пожарищ и мириадами летящих искр. Командные пункты и подвалы были переполнены ищущим укрытия гражданским населением.
Сколько же это может продолжаться? Вот уже почти четыре месяца русские держат нас в осаде, не переходя к штурму. Складывается впечатление, что они возлагают надежды на благоразумие коменданта, ибо взятие любого города всегда сопряжено с большим количеством жертв с обеих сторон. Уже наступил апрель, а город продолжают укреплять: чуть не на каждом перекрестке появляются противотанковые заграждения и бункер. Всего больше заботятся о Северном вокзале, важном транспортном узле: пройти здесь можно только в одном месте. Именно тут я увидел повешенных молодых солдат, попытавшихся поступить разумно, а именно отказавшихся бессмысленно воевать. Они сделали то, чего побоялись сделать военачальники во главе с Гитлером. Но на грудь им повесили таблички: «Мне пришлось умереть, потому что я трус». Лаш вспоминает: