Закат

Никитин Николай Николаевич

Как часто вспоминал о Маке*. Маке и теперь еще имел состояние. Франки, заработанные им вместе с Дюма, не разлетались как дым.

_______________

* М а к е Август - сотрудник Дюма, деятельно помогавший ему до разрыва в 1851 году.

"Милый Маке!
– думал Дюма.
– Если бы ты был со мной, мы бы написали с тобой еще несколько десятков пьес и романов".

Потом он багровел, стучал пальцем по столу.

– О, люди!
– вздыхал он.
– Это все сплетни, сплетни, сплетни.

Он смотрел на часы. Надо было одеваться и ехать в Гавр на морскую

выставку - читать лекцию о России и Кавказе. Надо было зарабатывать деньги! Как все это надоело... Из кухни донеслись крики: это шла перебранка между кухаркой и лакеем Томазо.

– Мозье Дума! Мозье Дума!
– взывал итальянец.

Дюма не обращал на шум ни малейшего внимания. Он подходил к большому зеркалу и принимал величественную позу. Он репетировал речь и разучивал жесты. Он подергивал плечами, улыбался и аплодировал сам себе.

Потом садился - его мучила одышка.

Он думал о том, что ему не мешало бы подышать горным воздухом. Когда лакей приносил ему ботинки, он еще раз оглядывал себя в зеркале и бормотал:

– Но ты еще молодец!

Как всегда, этот жизнелюбец был доволен собой.

После гаврских лекций он уехал в По и там на подъезде отеля увидел молодого Франсуа Коппе. Он крикнул ему:

– Обними же меня, человек таланта!

– Я не осмеливаюсь, человек-гений!
– с лукавой скромностью сказал Коппе.

Дюма покраснел...

...Он мог бы жить по-стариковски, наслаждаясь хоть каплей того, что еще могло быть приятным.

Но такая жизнь не в духе Дюма. Он еще сопротивляется, он еще пробует не оставлять литературы. Он по-прежнему любит удовольствия, визиты. Он забывает свое одиночество... Была на свете душа, которой легко было выложить все сокровенное, несмотря на то, что они не подошли друг к другу. Однако нет ее... Катрин умерла.

Он лежит в своей низкой огромной постели. Приносят письмо: один из иностранных послов приглашает его к себе на прием. Дюма болен, но все-таки встает. В доме нет даже чистой рубашки. Перевернуты все ящики комода. Уже восемь часов вечера. Дюма посылает в магазин свою приятельницу Матильду Шау. Но нелегко разыскать белье для такого гиганта, как этот старик. Бельевщик предлагает только одну завалявшуюся сорочку с необычайным рисунком. На ее голубом фоне скачут чертенята, играющие огнем. Взглянув на эту рубашку, Дюма отшатнулся и, бросив ее на пол, стал топтать. Затем одумался, поднял, разгладил и натянул на себя. В таком наряде он явился к послу.

Дипломатический салон был поражен его видом.

Вернувшись из гостей, Дюма хвастал, точно ребенок.

– Этому трудно поверить...
– говорил он Матильде.
– Но, честное слово, я имел настоящий успех.

Успех - это был фетиш всей его жизни. Успех во что бы то ни стало, каким угодно путем.

И вдруг, как это случается у бурного человека, обожавшего человеческую суету, он прозрел... Он теперь возжаждал тишины и никого не допускал к себе.

Он столько жил, столько писал, столько путешествовал... Пришла пора полежать и подумать.

Он как бы решил пересмотреть всю свою жизнь и поэтому взялся за чтение

своих книг.

– Каждая страница, - говорил он, - напоминает мне ушедший день. Я как одно из тех деревьев с запутанной листвой, полной птиц, молчащих в полдень и просыпающихся к концу дня. Когда приходит вечер, они наполняют мою старость хлопаньем крыльев и пением.

Читая, он судил сам себя в первый раз без всякой снисходительности. Он развлекался или скучал в зависимости от того, что было написано.

Однажды сын неожиданно вошел к нему. Дюма так был поглощен чтением, что не заметил даже его прихода. Он с восторгом перелистывал страницы, смеялся, вздыхал.

– Что ты читаешь?
– спросил сын.

Дюма поднял свои голубые, уже выцветшие глаза.

– "Мушкетеров"!

Потом улыбнулся и прибавил:

– Я всю жизнь собирался прочитать эту книгу. Я все это откладывал на старость.

– Ну и как?

– Хорошо!

Та же история повторилась с "Графом Монте-Кристо". Но по-иному. Когда сын спросил его о впечатлении, он как-то растерянно повел плечами и что-то пробормотал.

– Что же ты о ней думаешь?
– сказал сын.

– Это не стоит "Мушкетеров"...
– ответил Дюма.
– Однако здесь попадаются страницы, в которых я мог бы поспорить с Бальзаком... Бедняга Оноре!.. Жаль, что его уже нет... Как бы я хотел с ним повидаться... Как рано и как внезапно умер этот гений...

Он вспоминал свои нелады с ним, разные дороги и свою литературную юность...

Дюма цеплялся за жизнь и надеялся удлинить ее тем, что поздно вставал. Уменьшился его богатырский аппетит. Он постоянно обращался к врачам... И в то же время подшучивал над медициной. Когда он чувствовал себя здоровым, его можно было увидеть во Французской комедии. Страсть к театру была неистребима. Не потухала. Он проходил по партеру и раскланивался с капельдинерами-стариками. Они были свидетелями его былых триумфов.

Узнав о смерти Ламартина, Дюма посвятил ему статью. Он понимал этого поэта, упавшего в забвение с вершины. Он сам ощущал ту же боль. В лице этого человека он хоронил свое поколение. Ничто больше не связывало его с современностью. Жизнь шла сама по себе. Деньги он занимал у издателей, пользуясь их снисходительностью, закладывал в ломбард кое-какие ценности. Иной раз, точно по привычке, хватался за работу и тут же бросал все. Даже ноги уже отказывались ему служить.

В июле 1870 года, когда была объявлена война с Германией, сын увез его на свою виллу, около Дьеппа.

Это была небольшая лесистая долина, спускавшаяся к морю. Дюма поместили в нижнем этаже дома, в самой лучшей комнате, обшитой панелями из белой лакированной североамериканской сосны. Окна комнаты выходили на море. В первый раз он нашел себе убежище, он жил около своих, в семье. Когда была хорошая погода, внучки Колетт и Жаннина провожали его на пляж. Он сидел в кресле и молчаливо наслаждался. Когда у него спрашивали, как он себя чувствует, он отвечал, улыбаясь: "Очень хорошо". На самом деле он томился. Он чувствовал себя как пассажир на вокзале, ожидающий поезда.