Заклинатель змей
Шрифт:
— Никак, — зевнул Омар. Он тоже плохо спал в эту ночь, был у Экдес. — Я ничего не рассчитывал, сказал, что в голову взбрело. Звездам, друг мой, нет дела до нашей земной суеты. Солнце всходит не оттого, что кричит петух. Нужно султану побить хакана — пусть идет и бьет. Чего выжидать? Я знал, будет одно из двух — либо это войско победит, а то будет разбито либо это будет разбито, а то победит. Будет разбито то войско — ну, и слава богу, это — с меня некому будет спросить.
У Музафара — ум за разум: все его астрологические представления вмиг улетучились из головы.
Кто-то
Так что работы в Звездном храме продолжались.
***
Умерла мать.
Мир ее праху! Отбушевала. Отмаялась. Он всю жизнь не ладил с нею. Никак и ничем не мог он ей угодить.
И только теперь до него дошло, что он, сам не ахти какой мягкий, одаренностью своей обязан ей — никому другому, а именно ей, ее бурному нраву. У женщин смирных, тупо-спокойных не бывает способных детей.
Спасибо, мать.
***
Туркан-Хатун до того огорчилась из-за неудачи брата, хакана Ахмеда, что несколько дней, вернее — ночей, не подпускала султана к себе. Собственно, Туркан-Хатун — это скорее титул, "мать-царица тюрков", зовут-то ее — Зохре.
— Или ты хотела, чтобы твой родич побил меня? — рассердился Меликшах.
— Нет.
Лоб упрямо опущен, озирается из-под него, как волчица. Волчица и есть. Степная. Пригожая, молодая, с красивой родинкой на лбу, — поймал он однажды такую на охоте. Так ему приглянулась, что он, глупый, вздумал погладить ее — и отскочил с окровавленной ладонью.
Ту он убил. А эту? Ничем, ни злом, ни добром не проймешь, когда стих на нее найдет. А находит он часто. Но — хороша, чертовка!
К буйной алтайской крови Зохре примешалась коварно-покорная бухарская кровь, и удачная эта примесь сгладила ей скулы, выпрямила нос, смягчила жесткий разрез яростночерных глаз, выбелила кожу. Только губы резко очерчены, чуть оттопырены, всегда полураскрыты, как у многих тюрчанок. Все же, оставаясь тюрчанкой, она по облику уже не та, какой была, скажем, ее бабка. Сопоставь ее с хозяйкой юрты откуда-нибудь с верховьев Улуг-Хема, сразу увидишь разницу. И в язык уроженки Мавераннахра примешалось столько таджикских и арабских слов, что та с трудом поняла бы эту.
— Я хочу, чтобы ты не трогал его!
— Пусть не бунтует…
Ну, после обычных в таких случаях жалостных слез, охов и всхлипываний состоялось примирение. Оно было столь горячим, что царица сразу же затяжелела. И сказала она, когда об этом узнала, великому султану Меликшаху:
— Рожу тебе сына — сделаешь его своим наследником? И, в положенный срок, родила она ему сына. И дали ему имя Мухмуд.
И султан Меликшах хотел объявить его наследником своей царской власти.
Но тут взбунтовался визирь:
— Никогда!
Хватит с нас этих ягма, карлуков, чигилей. И без того от них проходу нет во дворце. Сядет на престол нашей державы чужак — она уплывет из наших рук. Заречные тюрки народ неуемный и наглый, не успеешь мигнуть, как залезут на шею. Наследником должен быть Баркъярук, чистокровный сельджук…
Не знал Низам, что этими словами вынес себе смертный приговор.
Не знал он и того, что между Ираном и Заречьем в ночной темноте замелькали туда и сюда тайные гонцы. И того, что иные из них, добравшись до Рея, сворачивали под Казвин, к Орлиному гнезду.
А мог бы узнать. Если б так же прилежно, как прежде, выслушивал своих осведомителей. Но он перестал их слушать. Ибо султан охладел к великому визирю.
Омару Хайяму, положим, все равно, замечает его султан, не замечает. Бог с ним, с царем и его поистине царским непостоянством. У Омара — звезды. А для Низама аль-Мулька немилость владыки горе. Придворный! У него надломилось что-то внутри. Руки упали. Он сразу и заметно постарел, ослаб, утратил обычную зоркость.
— Султан-то наш… недалек, — сказал он Омару невесело. — Подвергает опале человека, который один из всех по-настоящему верен ему. И не видит, бедный, что рубит сук, на коем сидит. Мне его жаль. Похоже, намерен сослать меня в Тус. Пусть! Хоть отдохну на старости лет.
Но в Тус ему не хотелось. Старый визирь боялся за судьбу государства. Оно погибнет без него!
***
Однако и в царском дворце торчать у всех на виду ему опротивело. И у себя во дворце не сиделось. Говорят, опешившая утка начинает нырять не головой, а задом. Визирь приютился в Звездном храме. Здесь часами вдвоем с Омаром они охотились за звездами.
— Я жизнь испортил себе, увлекшись государственными делами! Из меня получился бы неплохой ученый, а?
— Тогда б ты и вовсе погубил свою драгоценную жизнь.
Газали им уже не мешал, визирь отправил его в Багдад, в медресе "Низамие".
"…Из Малого пса. Та, что на шее, то есть Привязь. Знак Зодиака — третий. 9 градусов 26 минут долготы, 14 градусов 00 минут широты. Величина — четвертая. Действие — благоприятное.
Из Корабля Арго. Последняя из двух на заднем весле, то есть Сухейль…"
Иногда, когда им надоедало высчитывать градусы и минуты, они укрывались в доме Хушанга, выпивали по чаше-другой вина, играли в шахматы, вели спокойную беседу об атомах, звездах, о древних греках.
Низам — высокомерно:
— О древних судить не могу. Но те, что живут сейчас, по-моему, самый бестолковый народ на земле.
— Ну! Народ не может быть бестолковым. Сбитым с толку — пожалуй. Христианство сбило их с толку. Как и нас — чужое вероучение.
Визирь — с неизжитой за века — древней арийской спесью:
— Греки, евреи, армяне, цыгане и еще всякие там апказы-капказы — все они для меня на одно лицо. Я их не различаю.
Омар стиснул зубы. Вот уж такие речи ему не по нутру. Ибо в сердце его навсегда оставили след и цыганка Голе-Мохтар, и еврей Давид, сын Мизрохов, и тюрк Абу-Тахир Алак, и таджик Али Джафар, и рус Светозар — и оно осталось открытым для всех.