Заколдованная страна

Пьецух Вячеслав Алексеевич

И вдруг в моем сознании вспыхнула… или встала во весь рост… а лучше сказать, разверзлась следующая мысль, энергическая, как вопль: отчего мы такие бедные, неопрятные, беспутные, позаброшенные какие-то – или это исконно наше, природное, вроде темнокожести африканцев? Не то чтобы во мне заговорило ни с того ни с сего оскорбленное национальное самолюбие, а скорее это я не мог примирить в душе разводы на потолке и двух ангелоподобных женщин, расположившихся по соседству, нервно-отвлеченные разговоры и тараканов. В отдельности я перечисленные обстоятельства с легкостью принимал, потому что к сорока четырем годам своей жизни я врос в Россию, как, случается, врастают деревья в ограды из чугуна, и страдал по ней не оттого, что она la belle Russie или enfant terrible ^[1] , а оттого, что это был своего рода алкоголизм. Меня также не смутило бы, кабы в виду тараканов и разводов на потолке две ангелоподобные женщины толковали бы о болезнях, кабы разговор о несовершенстве жизни и человека развивался бы среди белоснежной мебели, каких-нибудь шелковых портьер, благоухающих хризантем в старинных китайских вазах да еще и в сопровождении стаканчика «Шато неф»; но столь наглядная дисгармония

формы и существа повергала меня в несказуемую тоску, хотя я и понимал, что это всего-навсего фрагмент нашей всеобъемлющей дисгармонии, которая представляет собой хребет русского способа бытия. И вот в моем сознании разверзлась следующая мысль, энергическая, как вопль: отчего мы такие бедные, неопрятные, беспутные, позаброшенные какие-то – или это исконне наше, природное, вроде темнокожести африканцев?

1

Прекрасная Россия; сорванец (фр.) 

Ничто не отзывалось на этот вопль. То есть вопрос, гнездящийся в моей мысли, на первых порах не находил сколько-нибудь вразумительного ответа, и я залезал все дальше, копал все глубже, пока не обнаружил себя у самых истоков истории человечества, в саду Эдемском, где-то в глубинах Азиатского континента, и прародитель Адам о праматерью Евой уже как живые стояли в моих глазах: они были маленькие, почти карлики, простоволосые и нагие, а в глазах у них жил испуг, точно они предчувствовали, что бог-Саваоф вот-вот выгонит их из рая и начнется продолжительнейший бедлам, который впоследствии назовут историей человечества. Первое, что пришло мне на ум в связи с явлением прародителей: скорее всего аллегория насчет изгнания их из рая вполне отражает действительный процесс выделения рода человеческого из природы, потому как не исключено, что бог-Отец создал первых людей слишком уж по образу и подобию своему, даром что из натурального материала, в рамках таблицы Дмитрия Ивановича Менделеева, что-то он там человеку сверх необходимого передал, например, толику чисто божественного самосознания, и поэтому человек есть бунт – бунт против природы, бога-Отца, впрочем, бунт нечаянный и комичный. За него-то, точнее, за человечность, так сказать, внепланово развившуюся в человеке, он и был исторгнут из рая, то есть вычленен из природы и обречен на исторический путь развития, который представляет собой процесс возвращения питекантропа к нормам природной жизни, когда не сеют и не жнут, а все же обретают ежедневное пропитание, но только искусственными средствами, через цивилизацию и культуру.

И вот много тысячелетий тому назад, когда человечество расплодилось уже настолько, что для выживания вида оставалось только стихийно расселяться во всех восьми направлениях, и наши отдаленные предки двинулись в долгий путь. Продвигаясь вперед много если на двести километров за поколение, люди тогда бесконечно сходились и расходились, селились и снимались с насиженного места, вытесняли соседей, отбивались от тех, кто наступал им на пятки, потому что будущие европейские народы, покуда говорившие фактически на одном языке, вызревали в непрестанном движении, похожем на броуновское, точно они панически искали потерянный рай, и лишь изредка вытягивались вдоль неких силовых линий, как если бы подчинялись тайным магнитным силам. Самые неспокойные и скорые на ногу колонны, которым, предположительно, не везло на соседей и окружающую среду, вырывались вперед, складывались волею случая в племена и соборно занимали территории, наиболее благоприятные для поддержания жизни, обретая для себя и своих потомков теплые края, плодородные земли, тучные пастбища и несаженые сады.

И вот худо-бедно сложился наш европейский мир. Так надо полагать, что пращуры древних русичей – праславяне, одними из последних среди евро-ариев явились к местам их постоянного обитания, и это чисто хронологическое обстоятельство во многом предопределило нашу историческую судьбу Верно, наши праславяне малоподвижными воспитались, верно, им чаще, чем прочим, везло на соседей и ареалы, верно, воинственности в них не выработалось ни на грош, ибо осели они на восточном конце Европы, где и зимы были лютые, и болота непролазные, и леса стояли стеной, как сельва, но, правда, они заняли огромные территории, от Одера до Оки, оттого что поначалу фортуна благоприятствовала славянам, и эта ветвь ариев оказалась чрезвычайно многочисленной, а сам славянский корень исключительно плодовитым. Кажется, они остались довольны роком, хотя заселили не самые благодатные земли, над которыми простирался не самый приветливый кусок неба, и вплоть до Великого переселения народов не зарились на райские, цитрусово-виноградные земли своих соседей.

Тем временем народы, кратчайшим путем достигшие новоявленного Эдема, который открылся им вдоль средиземноморского побережья, и не растратившие время – оно же энергия, – на бесконечные блуждания по девственным просторам Азии и Европы, созидали первые человеческие цивилизации – налаживали государственность, хозяйство, протонауки и уже приглядывались к возведению пирамид. А варварская, кельтско-славянская Европа все еще прозябала в первобытном оцепенении когда в Китае уже знали иероглифы, в Индии выработали доктрину о переселении душ, в Египте существовали налоги и сложные ирригационные сооружения, в Греции обкатывались первые демократические институты, давно пала Троя, а Римского государства еще не было и в помине, наши древние пращуры ходили в звериных шкурах и орудовали драгоценными бронзовыми ножами. Те варварские народы, которые волею случая присоседились к очагам первых цивилизаций, пользовались светом греко-римского знания и строили общественное бытие более или менее по античному образцу, а наши светловолосые-голубоглазые пребывали в кромешной тьме; они жили общинами, сохранившимися вплоть до Петра Аркадьевича Столыпина, и для них был характерен тот модус вивенди. который в наше время характерен для амазонцев. И то сказать: на западе им не давали ходу воинственные германцы, с севера всего и радости было что Северный Ледовитый океан, на востоке – непролазная гиперборейская пуща, а с юга их подпирали все новые азиатские племена, перемещавшиеся из просторов Центральной Азии, которые все дальше и дальше оттесняли на север наших сравнительно безобидных предков, покуда они окончательно не устроились в среднем течении Борисфена, он же Славутич и он же Днепр; в результате прарусичам досталась дальняя европейская периферия, и они оказались на обочине западного пути.

В

то время наши прямые предки, так надо полагать, были большие домоседы и, кроме того, примерным миролюбием отличались; пока соседние народы кишели, продвигаясь во всех направлениях, отступая и наступая, а южные наши соплеменники ходили походом против Второго Рима и самих Фермопил достигли, брали приступом остров Крит и в конце концов отняли у византийцев половину Балканского полуострова, прарусичи тихо и прочно жили в медвежьем своем углу. Великое переселение народов задело их по касательной, не тронули готы, буйствовавшие на юге, если не считать столкновения с Винитаром, и та только была беда, что платили они необидную дань воинственным племенам, населявшим Дикое Поле, да терпели от случайных набегов азиатских кочевников, которые ненароком забирались далеко на жестокий север, вроде аваров, они же обры. Впрочем, и прарусичи повоевывали слегка, ибо имели пленных, которых, однако, не обращали в вечных рабов по обычаю того времени, а либо отпускали за выкуп, либо оставляли на положении домочадцев; точно известно, что наши предки потеснили на север совсем уж безобидных прафиннов и покорили мерю, весь, мурому и мордву, известно также, что наемники из наших воевали у персидского царя Хозроя против Византии и у византийского басилевса против готского короля, платили дань иногда мечами, а много раньше снабжали хлебом войска цезаря Тиберия Августа. Но то-то и было некстати, нехорошо, что изначальная русская история развивалась, похоже, уж больно мирно: например, держава короля Хлодвига только потому явилась четырьмя столетиями ранее Киевского государства, что франки, тогда такие же, как и мы, в сущности, дикари, кипели в самой гуще европейского буйабеза, что им со всех сторон грозила окончательная погибель и национальная безопасность взывала к политической организации, что лучшее средство защиты, как известно, нападение, и завоевание Галлии требовало государственного начала. Так что до обидного тихо и до обидного прочно прарусичи жили в медвежьем своем углу. Они сеяли злаки, занимались пчелой и давали своим детям отглагольные имена. Они разделяли весь ведомый им мир на славян, то есть владеющих человеческой речью, словом, и на немцев, то есть не владеющих таковой. Но, с другой стороны, славяне были издревле восприимчивы к культуре своих соседей: от аваров они переняли кровную месть и культ гостя, покойников хоронили по-скифски, плащи застегивали римскими фибулами, расплачивались византийскими монетами и дирхемами, позаимствовали у иранцев слово «собака», а у финнов – «люд»; в свою очередь, варяги приобрели через русских скифскую стилистику погребения, а гунны научились у наших пить хлебный квас и крепчайшее пиво, гнавшееся из меда. Что же до духовной жизни прарусичей, то она была именно что духовной, от существительного «дух»: роща, озера, реки, поля, леса, холмы и дороги – все было для них исполнено духами, либо враждебными, либо мирволящими к человеку, но во всяком случае помыкающими и душой, и телом, до ребяческой беззащитности перед миром; и гроза казалась им персональной карой, и земля была плоской и бесконечной, и дети невесть отчего рождались, и мертвецы всего-навсего уходили в страну теней, и непонятно было, почему ночь сменяет день, а день – ночь, почему дует ветер, реки текут, ни с того ни с сего на глаза набегают слезы, и – господи боже мой! – какая же это поэтическая была жизнь!…

– Нет уж нет! – воскликнула Вера, сделав неловкий кукиш, и я, точно очнувшись, воротился в родимый век. – У них своя компания, а у нас своя компания, и согласию между ними не бывать при данном раскладе фишек. Слава богу, хоть разваливается на глазах этот несусветный режим, клонится к окончательному нулю – и на том спасибо!

– А я вот, наоборот, никак не могу понять, – сказала Ольга, почему-то пристально глядя в чашку: – чего все радуются тому, что провалился наш революционный эксперимент? Чему тут радоваться-то, если наш загнивающий социализм в который раз доказал миру: обыкновенный среднестатистический человек – это грубый материалист, вообще большая скотина, потому что, например, добросовестно трудиться он способен исключительно из шкурного интереса.

– Какая грациозная мысль! – восхитился я.

– А я что-то не врубилась, – чистосердечно призналась Вера.

– Ну, тут имеется в виду, – продолжала Ольга, – что теоретически социализм исходил из такой идеи: освобожденный человек будет трудиться не за страх, а за совесть, потому что трудится он на общество, не на дядю, потому что свободный труд, хоть ты за него вообще ничего не плати, это единственное, чем жив порядочный человек. И я очень даже понимаю теоретиков научного социализма: и Христос безвозмездно трудился на благо простых людей, и Марку Аврелию за его сочинения не платили, и Кулибин изобретал, чтобы только изобретать… Ну, Владимир Ильич и решил, что среднестатистический человек – душка, только его надо освободить от гнета частного капитала, нужно только раздать всем сестрам по серьгам, и наступит полное благоденствие. А человек оказался – обыкновенный долдон, который способен трудиться исключительно из шкурного интереса!

– В том-то все и дело! – заявила Вера в той интонации, каковую следует определить как педагогическую. – В том-то все и дело, что ставили наш революционный эксперимент забубённые идеалисты, совершенно оторванные от жизни. Ведь они, можно сказать, выросли в эмиграции и уже думали из своего «прекрасного далека», что Ваня Пупкин, как немец какой-нибудь, тоже труженик и педант. А Ване Пупкину на самом деле только бы глаза залить и кому-нибудь набить морду…

На это я возразил

– Нет, вы напрасно изгаляетесь над православными, они такой трактовки не заслужили. Напротив: если бы я был западным европейцем, я бы взирал на русских с почтением, ужасом, изумлением и восторгом. Вот как флорентийцы с ужасом и восторгом смотрели на Данте Алигьери, побывавшего в аду и вернувшегося с того света темноликим, как бы опаленным пламенем преисподней, так и весь мир должен в ужасе и восторге смотреть на нас, побывавших по ту сторону естественного исторического процесса. И еще с благодарностью, потому что мы, аки Сын божий, искупили своими страданиями мировой грех.

Вера сказала:

– Я согласна только насчет изумления, потому что, конечно, российскую катавасию западноевропейскому разуму не понять. Ну какому здравомыслящему англичанину будет доступен наш анекдот про то, как мужики украли ящик водки, продали, а деньги пропили?! Или вот еще такое чисто русское приключение… Надо вам сказать, что у нас в институте один мужчина, кандидат химических наук, разработал методику получения спирта из атмосферы. Вы можете себе представить: из обыкновенного воздуха гнал человек спирт – такой, понимаете ли, самородок, даром что кандидат!…