Заколдованные леса
Шрифт:
Скотоводческие духи потеряли корову и думали, что она скиталась по чащам, а я хоть и был человеком из города, но выглядел как выгнанная из чащи корова.
Пока я жил среди домашних коров, меня считали одичалой коровой и наказывали двойными коровьими карами, как если бы я был упрямой коровой. На ночь нас запирали в скотном дворе, чтобы коровам не удалось разбежаться, но коровы-то не люди, а Домашний скот и к тому же гораздо сильнее людей, и они бодали меня под бока или лягали костяными копытами, так что я часто падал на землю, думая, что меня непременно убьют или, еще хуже, продадут мяснику и он забьет меня как корову на мясо. А коровы копытили меня и лягали, чтобы я поступал по коровьим обычаям. Они никогда не уставали жевать да еще и мычали страшными голосами, а если ночью начинался дождь, то им это было в особое развлечение, и они от радости взбрыкивали на месте или скакали взад-вперед по двору,
А утром пастух из Скотоводческих духов выгонял нас всех на дикое пастбище, и коровы тотчас же по нему разбредались и жадно жевали на солнцепеке траву, а я валился под солнцем на землю, потому что был превращенной коровой и не мог, как они, питаться травой. Хорошо, что хоть по дороге на дикое пастбище мы переходили вброд ручеек, и я пил воду для утоления жажды — утром и вечером — вместо еды. Я не мог объяснить Скотоводческим духам, что я не корова, а попросту превращенный, но всячески показывал, что я человек, — особенно когда они жарили ямс, — подходил и слизывал упавшие крошки, если духи нечаянно их роняли, а когда они начинали какой-нибудь спор, то я кивал или качал головой, чтобы они видели, кто из них прав.
Но едва они заметили, что я слизываю крошки, а если нет крошек, то лежу на траве или стою у костра с указаньями, кто из них прав, а кто ошибается, как начали гонять меня кнутами вдоль пастбища, будто одичалую корову из чащи, и мне было некуда деться от их кнутов, но вести себя по-коровьи я все равно был не в силах. А пастухи хотели, чтоб я вел себя по-коровьи, — может, кнутами они меня образумят и я примусь пастись, как корова, — но, увидев, что я и под кнутами не образумился, они решили, что я заболел.
На третий день после этого решения они повели меня продавать на базар, где до самого вечера никто меня не купил, а поэтому нам пришлось возвращаться обратно. Дня через два мы опять пошли на базар, но окрестные мясники раскупили всех коров, а я опять остался некупленный, и все говорили Скотоводческим духам, что если они снова погонят меня домой, то пусть убивают как можно скорей, чтобы я не умер сам по себе. Мясники считали, что мне долго не протянуть, — я ведь не мог вести себя по-коровьи и был худой как скелет от голода и свирепого обращенья со мной как с коровой, которая упрямится из-за временной дикости, потому что недавно прибежала из чащи. В этот раз на обратном пути, когда никто меня опять не купил, а базар закрылся по позднему времени, Скотоводческие духи злобно меня ругали и безжалостно били до самого дома. Они меня били и рассуждали в уме, что если я и в третий раз останусь непроданный, то они убьют меня на мясо, или съедение, потому что я был им без всякого проку. Но когда мы явились в третий раз на базар, меня наконец купила старушка — к двум часам по дневному времени. А купила она меня, потому что ее дочь нежданно ослепла много лет назад, и когда она обратилась к местному прорицателю, тот ей сказал, что пусть пойдет на базар, купит у скотоводов на базаре корову и убьет ее в жертву их городскому богу — тогда ее дочь обязательно прозреет. Как только эта старушка услышала про корову, она немедленно отправилась на базар, купила задешево худую корову и привела в свой город для жертвы богу. (А эта худая корова был я.)
Она привязала меня к столбу перед домом, но столб, к которому она меня привязала, стоял под безжалостным полуденным солнцем, или совершенно открытый небу. Она меня привязала и ушла в свой дом, а минут через тридцать вынесла ямсу, и я наелся до полного удовольствия, потому что это был поджаренный ямс. Но вечером она не увела меня в дом или какое-нибудь безопасное место, и я остался под открытым небом на произвол погоды и страшных существ, которые хотели бы на меня напасть. К восьми часам по вечернему времени все в этом городе крепко уснули, а в десять хлынул проливной дождь, и я стоял под дождем до утра, и меня всю ночь донимали комары, каждый размером с огромную муху — такие водятся только в Лесу Духов, — а рук у меня не было, чтобы их отгонять, да еще и от ливня я продрог до костей, и опять же не было у меня человеческих рук, чтобы развести костер и согреться.
В двенадцать часов по дневному времени весь город собрался у дома старушки, которая купила меня на базаре. Когда все явились, четверо горожан отвязали меня от столба перед домом и повели туда, где стоял их бог. Дойдя до бога, я с ужасом обнаружил, что больше пятидесяти собравшихся горожан держат в руках кинжалы и сабли, ножи, мечи, топоры и секиры, да к тому же отточенные острее острого. Сначала — и это был первый обряд — они меня положили перед богом на бок. Тут я хотел было им сказать, что я человек, а не худая корова, но все это так и осталось втуне, потому что если мое сердце кричало — человеческими словами и очень убедительно, — то мой рот мычал коровьим мычаньем, страшным для них, а главное, непонятным. Вот, значит, положили они меня перед богом и трижды сплясали ритуальную пляску — это продолжался первый обряд. Потом они трижды помолились богу — и это был уже второй обряд. Но когда было сказано слово КОЛА — а оно должно быть сказано на молитве, — понадобилось, чтоб старушка дала им колу, потому что кола приносится в жертву вместе с убитой перед богом
Старушка ушла за колой домой, а в дело вступил их городской шут и сказал, что хоть я и худая корова, но он с удовольствием отведает мяса, и если он сейчас полумертвый от голода, то в скором времени наестся до смерти. А среди четверых, кто держал меня перед богом, попался, к счастью, один смешливый, и он как начнет, как начнет хохотать, и тогда все другие тоже расхохотались, а держать-то меня во время хохота позабыли, и вот я вспрыгнул изо всех своих сил и отпрыгнул ярдов примерно на девяносто. Я, значит, отпрыгнул, а они испугались — у меня ведь были на голове рога, — и, прежде чем они успели опомниться, я умчался в лес на целую милю, а они побежали в город за ружьями, потому что без ружей я б им не дался. Я мчался по лесу не разбирая дороги и вдруг ошибочно забежал в озеро — очень глубокое из-за сильных дождей и покрытое водорослями, а поэтому незаметное. Но едва только водоросли подо мной расступились и я увидел свое отражение — корову с рогами, — я стал человеком. Конечно, если бы мне знать заранее, что надо отразиться в озерной воде, чтобы стать человеком, я давно бы им стал и меня не купила бы на базаре старушка, которая отправилась покупать корову по приказанию прорицателя и для жертвы богу, чтоб ее дочь наконец-то прозрела.
Вот, значит, превратился я опять в человека и, когда увидел преследователей с ружьями, спросил их по-человечески, что они ищут, а они мне ответили, что ищут корову, которая убежала, и я им сказал:
— Ваша корова скрылась вон там, идите, куда я показал, и найдете.
Они побежали, куда я им показал, потому что приняли меня за духа, а я, как только они исчезли из виду, поспешно отправился в другую сторону, или на поиски родного города.
Я бродил по лесу месяца три и однажды вечером, плутая в чащобе, нашел большое сухое бревно — шесть футов длиной да три в диаметре — с дуплом, которое шло вдоль бревна, но не до самого конца, а наполовину, и, значит, у него не было второго выхода. Я сразу же влез в дупло, чтоб уснуть, потому что не спал с того самого дня, как меня купила на базаре старушка, а, удрав от убийства для жертвы богу, бродил по чащобам в сезон дождей, которые лили, почти не переставая, с утра до вечера и всю ночь напролет. Я заснул в дупле и спал очень крепко, и меня похитил Бездомный дух — его родила Неизвестная мать, и он с рождения бесконечно скитался, а теперь забрался в дупло, чтоб обсохнуть. Но едва он наткнулся в дупле на меня, как сразу же выскочил, отыскал пень и заткнул им выход — а другого там не было. Потом он взвалил бревно на голову — а я еще спал, ни о чем не ведая, — и унес, прежде чем я пробудился, на огромное расстояние, или очень далеко, потому что духи ловко шастают по лесам, хоть на короткие, хоть на длинные расстояния.
Вот я проснулся в дупле и понял, что меня несет Неизвестный дух, или неведомое мне существо, а куда несет, я не знал и подумал, что он может бросить меня в костер, а может швырнуть в глубокую реку. Подумал я так и принялся причитать — не в полный голос, а немного потише, — но я не знал, что в том же дупле, куда я влез, чтоб обсохнуть от ливня, еще того раньше поселилась змея. Как только я начал тихонечко причитать, змея проснулась и хотела выползти, потому что испугалась моих причитаний, но выползти-то ей оказалось некуда, и она обвилась вокруг меня кольцами. Она испугалась моих причитаний, а я ужаснулся от ее обвиваний и от ужаса начал причитать во весь голос — на радость и удовольствие Бездомному духу, для которого мои причитания были музыкой, да не просто музыкой, а пьянящей и величавой, так что он принялся плясать и шататься, как будто выпил, но не просто выпил, а отведал самого замечательного напитка, предназначенного для Его Величества Короля, главноуправляющего над Лесом Духов. Бездомный дух решил, что бревно, которое он нес по лесу на голове, само от себя разливается музыкой, и вот он слушал, плясал и шатался — из стороны в сторону и от чащи к чаще. Но пока Он слушал, плясал и шатался, к нему подоспело могучее подкрепление — более миллиона Бездомных духов, и они стали слушать бревно, как радио. Они слушали мои причитания, как радио, и для них причитания слышались музыкой, самой пьянящей и величавой на свете, поэтому они не могли удержаться и плясали, будто Безумные духи. Сначала они плясали вокруг бревна, потом уплясывали на милю в лес, а потом опять приплясывали к бревну. И так продолжалось три дня и три ночи — духи плясали не-пито-не-едено, потому что им некогда было остановиться, — и весть о музыке в сухом бревне облетела тысячи городов и селений.
Тогда многие почтенные духи начали приглашать Бездомного духа на разные празднества, чтоб слушать музыку. Как только он прибывал, куда был позван, там первым делом учинялся пир — с напитками и до самого полного удовольствия, — а потом он сильно стучал по бревну, и это был знак для начала музыки, а змея принималась метаться в дупле и, не найдя выхода, обвивалась вокруг меня, а я ужасался от ее обвиваний и начинал причитать в самый полный голос, а им мои причитания слышались музыкой, и они пускались плясать до упаду, или до самого позднего вечера, потому что им все равно что ночь, что день, и так у всех без исключения духов.