Закон меча. Трилогия
Шрифт:
– Вот как? – Брови этериарха вползли на лоб и снова опустились на глаза. – Скажи, князь, могу ли я верить тебе и твоим людям в этот день, когда такие же храбрые варанги, как и вы, стоят под стенами города?
Инегельд осерчал. Он высился над этериархом, похожий на медведя.
– Нам, ромей, не только храбрость ведома, – прорычал Клык, – мы и честь свою храним! Нам без разницы, кто там стоит, под стенами, да хоть архангелы вашего бога! Мы присягнули базилевсу, что убережем величество от ненужных ему встреч, и наше слово крепко! Ясно тебе?
– Ясно, ясно! – заулыбался Елпидифор с облегчением. – Поверь, у меня и в мыслях не было тебя обидеть, но я же не за себя беспокоюсь, мне нужно быть уверенным в безопасности Его Божественности...
– Не боись, – проворчал Инегельд, остывая, – не пострадает божественность, пока мы рядом. Проверено.
– Ну, тогда заступайте на пост!
– Полусотня Асмуда! – рявкнул Клык, оборачиваясь к гриди. – Готовы?
– Всегда готовы, – было ответом.
– Чего тогда тут отаптываетесь? Базилевсы ждать не любят!
И варяги, пересмеиваясь, зашагали в сторону Палатия, спокойные и уверенные в себе люди, не чуждые понятия чести.
Олегу надо было выходить на дежурство в ночь, и он решил прогуляться. А когда добрел до форума Августеон, то свернул к Софии и вновь оказался под великолепными сводами.
Правда, остаться наедине с собой не удалось – церковь была полна народу. Люди то падали ниц, лишаясь чувств, то вдруг одухотворенно вскрикивали. Юродивые вопили о конце света, а певцы возносили псалмы.
Олег прошел поближе к алтарю.
Низкий серебряный иконостас с рельефами святых был поставлен на двенадцать позолоченных колонн и отделял алтарную часть от остального храма, а посреди главного нефа, чей купол казался недосягаемым, отливал цветным мрамором невысокий помост-амвон. Над ним нависал балдахин из драгметаллов, увенчанный крестом в сто фунтов весом из чистого золота.
С амвона вещал патриарх.
– О, Город-царь!.. – проникновенно восклицал Феофилакт. – О, Город-царь едва ли не всей Вселенной! О, Город, воздвигший многие победные памятники после одоления ратей Европы, Азии и Ливии! А слабый и ничтожный неприятель смотрит на тебя сурово, пытает на тебе крепость своей руки... Что это?! – воздевая руки к небу, возопил патриарх. – Откуда поражение столь губительное? Откуда гнев столь тяжкий? Откуда упал на нас этот дальнесеверный страшный Перун? Откуда нахлынуло это варварское, мрачное и грозное море? Не за грехи ли наши все это ниспослано на нас? Не обличение ли это наших беззаконий? Вспомните, как несправедливо обижали мы приезжих русов! Получая прощение неоднократно, сами не миловали никого... Часто внушал я вам: берегитесь, исправьтесь, обратитесь, не попускайте отточиться Божьему мечу и натянуться Его луку!
К сводам Софии вознеслись еще более бурные рыдания и причитания.
– Помните ли вы то время, когда скифский, и грубый, и варварский народ, и жестокий, и борзый, народ неименитый, но достигший блистательной высоты и несметного богатства, неожиданный и гордящийся оружием, так быстро и так грозно нахлынул на наши пределы, как злая волна холодного моря? Помните ли вы тот трепет, и те слезы, и рыдания, которым тогда предавался наш город в крайнем отчаянии? Помните ли вы ту мрачную и страшную ночь, когда жизнь всех нас должна была закатиться вместе с закатом солнца, и свет нашего бытия поглощался глубокой тьмою смерти? Помните ли тот час невыносимо горестный, когда приплыли к нам варварские корабли, дышащие чем-то свирепым, диким и убийственным... когда они проходили перед стенами града, неся и выставляя гребцов, поднявших мечи, и как бы угрожая городу смертию от стали разящей, и когда всякая надежда оставила людей?
Напряжение внутри храма достигло опасного предела, за которым рассудок помрачается.
– И вот тот же народ, – возгремел патриарх, – снова вздумал взять град Константинов в свою добычу! А мы услышали о них только тогда, когда их увидели и познали страх, хотя и отделяли их от нас столькие страны и правители, судоходные реки и пристанищные моря... Горько мне от того, что дожил я до таких несчастий... Горько от того, что сделались мы все поношением соседей наших...
На время умолкнув, Феофилакт затем громко воскликнул, обращая свой взор к куполу храма:
– О, царица городов царствующих! О, храм мой, Святилище Божие, Святая София, недреманное око Вселенной!.. Рыдайте, девы!.. Плачьте, юноши! Горюйте, матери и жены! Проливайте слезы и дети! Плачьте о том, как умножились наши несчастья... Так возопием, припадая к светлому образу Богородицы: Досточтимая, спаси Град Свой, как ведаешь, Госпоже!.. Покажи русам, что Город укрепляется Твоею силою!.. Сколько душ и градов взято уже варварами – воззови их и выкупи, яко ее всемогуща... Даруй же и мир крепкий жителям Города Твоего!
И ввысь взметнулся соединенный вопль, вырвавшийся из тысяч уст:
– Спаси!
– Помилуй нас, грешных!
– Спаси и сохрани, Пресвятая Дева!
– По-ми-и-илу-уй!
– Спаси и сохрани!
– Смилуйся, Богородица Дева!
– Господи, помилуй нас, грешных!
Олег протиснулся мимо разгоряченных тел и выбрался на улицу. Задумчив и отрешен от земного, он медленно спускался по Месе, пока не вышел на форум Тавра. Там он заметил что-то новенькое – дощатый помост, над которым торчали столбы трех виселиц, укрепленных распорками и вытягивавшие перекладины с кольцами для веревок – издали казалось, что по синему небу провели три черные прориси, коряво выписав буквы лямбда.
Приблизившись к эшафоту, Сухов неожиданно узнал одного из казненных – на виселице, раскоряченной справа, вытянулся в петле Евсевий Вотаниат, бывший магистр, а ныне, как извещала черная табличка, болтавшаяся у него на груди, «изменник и вор».
Вот и встретились, усмехнулся Олег. Чего же ты хотел, магистр? Чего добивался? Возомнил ли ты себя грозным сокрушателем государства, этаким «делателем базилевсов»? Или обижен ты был на Романа Первого? А может, сыночки базилевсовы тебя подговорили, подбили на измену государю?
Судя по содранным ногтям, тебе уже задавали эти вопросы, но ты или смолчал, или разговорился не по делу, выдав и правых, и виноватых, лишь бы палач отстал и не мучил твою плоть и твою душу...
И вот душа твоя отлетела в края, неведомые смертному, а брошенная плоть, уже окоченевшая, покачивается под ласковым ветерком с моря...
– Покойся с миром, враг мой... – усмехнулся Олег.
* * *
Отстояв ночь у покоев базилиссы, Сухов решил и день продержаться, сменив Стеги, – судя по шепоткам пробегавших на цыпочках сановников да по пьяным откровениям одуревшего от страха диэтария Николая, старшего по дворцовому помещению, с утра намечался прием русских послов. Разве можно было пропустить такое действо?