Закон Моисея
Шрифт:
Лифт слегка подпрыгнул перед остановкой, и двери снова открылись, позволяя людям передвигаться и меняться местами. Я сделала шаг влево, когда пространство освободилось, отодвигаясь как можно дальше от Моисея, чтобы грузный мужчина в бейсбольной кепке разделял нас. Моисей передвинулся в противоположный от меня угол, однако я отказывалась повернуть голову и посмотреть, так же ли усердно он игнорирует меня, как я его.
Этаж за этажом шарканье и перемещение людей продолжалось, пока они входили и выходили, а я задавалась вопросом, кого Моисей пришел навестить здесь, и в тоже время молилась о том, чтобы мы не вышли с ним на одном этаже. Когда мы достигли верхнего этажа, Моисей по-прежнему стоял в углу. Вместе с еще двумя посетителями я последовала к выходу, уверенная, что Моисей
Когда двери лифта закрылись за мной, я украдкой оглянулась через правое плечо, желая знать, не упустила ли я момент, когда он вышел. Но там никого не было кроме меня. Загорелась стрелка вниз, лифт зашумел и начал спускаться. Мне стало интересно, не доехал ли он до самого верха, только чтобы заставить меня испытывать неудобство.
Прошло почти семь лет. Целая жизнь. Или две. Или три. Его жизнь, моя жизнь, наши жизни. И все три изменились до неузнаваемости. Хотя он не очень сильно изменился. Он по-прежнему был Моисеем. Может, стал чуть выше. Возможно, более мускулистым. И, определенно, гораздо старше. Хотя двадцать пять лет — не такой уж большой возраст. Его волосы по-прежнему были очень коротко стрижены, гладкие и жесткие, подчеркивающие правильную форму головы. Мало что изменилось в его внешности — все те же глаза, широкий рот, черты лица и угловатый подбородок. Все это было именно таким, как я запомнила. Точь-в-точь, как я запомнила, несмотря на то, что я редко позволяла его образу всплывать в моих воспоминаниях. В конечном счете, я должна была освободиться от него. Должна была сделать его таким же безликим, как люди на рисунке, который он прислал мне, на рисунке женщины с ребенком, который стал мне очень дорог, и в тоже время насмехался надо мной каждый раз, когда я на него смотрела.
Он исчез бесследно. Просто испарился. Они увезли его тем утром в День благодарения, и кроме этого рисунка я ничего не получала от него и ничего не слышала. Он просто уехал. И из-за всего этого, из-за того, что прошло так много времени, мне, наверное, должна была бы потребоваться минута, чтобы узнать его, отреагировать. Но этого не случилось. Один взгляд, и мое сердце словно оглушительно ударило в гонг, звук которого громко отдавался в моей голове и распространялся до самых конечностей, заставляя меня дрожать и осматриваться вокруг в поисках стула. Но там не было ничего, кроме бесконечных коридоров и вереницы дверей, и я сползла вниз по стене, ударившись задницей об пол, и прижала свои длинные ноги к вздымающейся груди, чтобы было куда положить голову. Моисей Райт. У меня было такое чувство, что я встретила призрака. А я не верила в призраков.
Моисей
Мой гость был одет в пижаму с Бэтменом и без обуви. Он был маленьким, но я провел не так много времени с детьми, чтобы знать наверняка насколько маленьким. Ему могло быть где-то от трех до пяти, хотя я бы предположил, что скорее меньше, чем больше. Его волосы представляли собой копну темных кудряшек, а карие глаза были серьезными и слишком большими для детского лица. Он просто стоял у подножья моей кровати, и когда я утомленно взглянул на него, наклонил голову и посмотрел на меня так, словно я был той самой причиной, по которой он там находился. Мою шею опалило жаром, и я рефлекторно зашевелил пальцами, желая, чтобы в них оказался карандаш, мелок, хоть что-нибудь, чтобы покончить с этим как можно скорее. Прошло уже достаточно много времени. Я почти начал верить в то, что мои стены непроницаемы, не считая случаев, когда я намеренно приподнимал их.
Я рано уснул под успокаивающий шум дождя, тихо барабанящего по железной крыше, и ветра, заставляющего стены склада слегка дрожать. Я нашел это место почти два года назад, оно подошло мне. Оно находилось в деловом центре Солт-Лейк-Сити, расположенное вблизи Центрального вокзала в заново отстроенном районе, который задержался где-то на границе между реставрацией и разрушением. Справа за углом размещался приют для бездомных, а слева — люксовый спа-салон. В двух кварталах севернее стоял ряд многоквартирных домов, построенных в начале 1990-х годов, в двух кварталах южнее — торговый центр. Эта часть города представляла собой нагромождение всего, что только можно, совершенно сбивая с толку, и потому сразу приносила ощущение комфорта. Часть склада была переделана в офисные помещения, но благодаря жилому массиву, разместившемуся впритык, у владельцев появилась возможность организовать квартиры на каждом этаже.
Я взял квартиру на самом верхнем этаже, а также все свободное пространство, что прилагалось к ней, заполняя все доступные стены и балки рисунками, которые, как я уже понял, было легко продать, особенно, когда они персонализированы. Люди приезжали ко мне со всего мира. Я общался с их умершими близкими, рисовал то, что видел, и люди уезжали домой с подлинником Моисея Райта. И я быстро на этом разбогател.
Я сделал себе репутацию. У меня был лист ожидания в милю длинной и секретарь в придачу. Поначалу моим секретарем был Тэг. К тому же это была его идея. Мы путешествовали по Европе, когда случилась неприятность, и в поезде, пока мы спали, украли все наши вещи. К тому времени, как мы сошли с поезда во Флоренции, я заработал тысячу евро, а Тэг наслаждался возней с богатенькой итальянкой, потерявшей мать годом раньше. Девчонка свободно говорила по-английски, и она в буквальном смысле забросала меня деньгами, когда я выпалил одним духом целый список вещей, узнать которые я бы никак не смог, если только ее мать не показала бы их мне. Что она и сделала в рисунках пастелью, наполненных цветом, очень похожих на пейзаж за окном поезда. Итальянка плакала на протяжении всей нашей «сессии» и расцеловала меня в обе щеки, когда я закончил. Но, конечно же, Тэг был именно тем, кто перепихнулся. Тем не менее, я сделал набросок девушки, танцующей в волнах прибоя, такой, какой мама запомнила ее лучше всего.
Поначалу я был так напуган, неохотно распахивая двери, особенно когда у меня возникло ощущение, что я наконец-то обрел немного свободного пространства и немного контроля. Я рассказал Тэгу, насколько силен был мой страх.
— Я наконец-то могу их блокировать. Не все время, но впервые в моей жизни мертвые не находятся везде, куда бы я не посмотрел. Я могу блокировать их воспоминания, их образы, их просьбы. Я достиг больших успехов в этом. Впервые в жизни у меня появилось ощущение контроля, — произнес я.
— Но?
— Но так мне сложней рисовать. Канал закрыт, и мой разум так же заглушается. Я не могу рисовать. Посмотри, когда я обрушиваю стены, я гашу все цвета, смываю их. А мне нужен цвет, чтобы рисовать. Я хочу рисовать. Мне нужно рисовать, Тэг. Я не знаю, что мне делать. Это палка о двух концах.
— Так контролируй это. Используй. Когда жарко, я включаю кондиционер. Когда становится холодно, я его выключаю. Нельзя поступить так же? Позволь цветам наполнять тебя, когда ты рисуешь. Когда нет — отстранись от них.
Тэг небрежно пожал плечами, словно это было самой простой вещью на планете. Это вызвало у меня смех. Пожалуй, я бы мог поэкспериментировать.
— Да. Хорошо. Но если я начну рисовать вещи, которые не следует, и меня обвинят в убийстве или ограблении, или какой-нибудь парень придет за мной, потому что я сделал рисунок его умершей жены, занимающейся сексом с кем-то еще, то ты должен будешь вытащить меня из тюрьмы… или психушки.
— Ну, ты же не станешь утверждать, что мы не делали этого раньше, верно? Жестокость и искусство. Выигрышное сочетание.
Тэг засмеялся, но я мог заметить, что настроен он серьезно. В скором времени у нас появилась работа, где только можно.
Я рисовал на стене в Брюсселе, на двери часовни в маленькой французской деревушке, сделал портрет в Вене, несколько натюрмортов в Испании, и, как и в старые добрые времена, оставил рисунок и на стене конюшни в Амстердаме. Не все проходило успешно. Нам приходилось срываться с нескольких мест, но чаще всего Тэг находил кого-нибудь говорящего по-английски, чтобы интерпретировать то, что я нарисую, и люди приходили в восхищение. А затем рассказывали своим друзьям.