Закон обратного отсчета
Шрифт:
— Родинки, татуировки, шрамы, — Джа загибает пальцы, — диагнозы, аномалии, травмы…
— Послушайте, — Джен прерывает словесный поток, сжимает пальцы Джа в кулак и опускает на скатерть. Хватит. Пусть пророк обижается, что его перебили, с этим можно разобраться позже. — Макс, мне нужен список всех ваших знакомых, кого сможете вспомнить, и недругов, если такие есть. Еще места, в которых вы часто бываете, где с вами можно столкнуться вместе или порознь — не важно. Все нападения связаны, мы в этом уверены. Нужно понять — как.
— Нет, — заявляет солдат, поднимаясь. — Мы в этом участвовать не будем.
Алекс
— Макс.
— Я сказал — нет! Я не собираюсь вываливать все о себе перед кем-то. И ты не вздумай.
— Мы спасли вам жизни, — напоминает Джа. — Ты это знаешь, и никаких доказательств не надо.
От сдерживаемого негодования его бьет мелкая дрожь, вот-вот молекулы разгонятся до критической скорости, и тело воспламенится. Он порывается вскочить, но Джен удерживает его за плечо и сам не встает — позволяет Максу возвышаться над ними.
Солдат цедит слова сквозь зубы.
— Надо. Мне они нужны. Доказательства. Того, что ее жизни угрожал не ты!
— Зачем мне это?
— Затем, что ты — чокнутый псих. — Макс хватает Алекс за руку, выволакивает из-за стола, понижает голос. — Чтобы я вас больше не видел. Никогда. Если засеку поблизости… Джен, пеняй на себя. Пришибу. Ты это знаешь.
Джен знает. И не останавливает. Он позволяет гостям уйти и, только заслышав рев Фаера, отпускает Джа. Тот передергивает плечами, будто стряхивает частицы, оставшиеся после ладони на рукаве. Обхватив руками голову, утыкается лбом в клеенчатую скатерть.
— Ты представляешь, в каком мы теперь дерьме? — гундит в столешницу Джа. — Он знает, кто мы и где мы. Он может сдать нас ментам, Джен.
— Он не станет. Не тот тип людей, — врет Джен, только чтобы успокоить. Не выходит.
Ничерта не выходит. Щелчком сбив ошметок салатного листа с края тарелки куда-то на пол, Джа бросает едко: «Ну и хуй с ними». Встает из-за стола и небрежно скидывает тарелки одну в другую, не выгребая остатки еды, не убирая вилок, которые лязгают по фаянсу и вываливаются на скатерть вместе с остатками начинки пиццы и крошками. Поверх тарелок наваливаются стаканы, шаткая башня растет, пока Джен не срывается на грозное «Уймись!», выхватив из рук Джа солонку.
— Оставь в покое посуду! — просит он, вернув солонку на стол.
Джа смотрит в упор, спрашивает:
— Если я не уберу, кто это сделает?
Посуда — не вооруженные психи, и убирать ее прерогатива не Джена. Так уж повелось с первых дней проживания под одной крышей, каждому своя вотчина, честное разделение обязанностей. Если Джа не способен прочистить водопровод или проследить за работоспособностью отопительной системы, он туда и не лезет. А Джен не переводит продукты на несъедобное варево и больше не сажает во дворе тополя вместо яблонь. Раньше этого взаимодополнения хватало за глаза, они неплохо уживались в общем доме, удобно перестроенном для совместного бизнеса и геройства. Пророк и инквизитор — самостоятельная, цельная боевая единица.
Теперь же в Икстерске душно от убийств. Джен борется с усталостью, топит ее в машинном масле, глушит металлическим ревом, отвлекается головоломками с форума скорой мотопомощи (шутка ли поставить диагноз по снятому на мобильник видео). Все без толку. С каждым разом сбруя ножен кажется все тяжелее, а асфальт под колесами все бугристее,
Джа хватается снова за солонку, но не доносит до посудной башни, сжимает ее в ладони и, упершись кулаками в стол, зависает над испачканной скатертью.
— Мы всегда будем одни в этом дерьме, правда?
Настоящая боль в глазах пророка выглядит иначе, и то, что Джен видит сейчас — гораздо глубже и опаснее. Ожесточение, отверженность и страх — спектральная палитра безнадеги. Слишком знакомое сочетание, чтобы списать на неудачное мгновение. Тут же незримым ярмом на плечи падают жесткость ремня автомата и жар огня, который лижет ворот, рукав — он почти добрался до локтя, остановили только хлопки чужих оголенных ладоней. В гортани застрял жирный смрадный ком. Он год за годом возвращается — нежданно и действенно, как удар под колени — и с тем же эффектом.
Джен испариной на загривке чувствует прикосновения сквозняка — они не проводили гостей как положено, и, видимо, входная дверь распахнулась под натиском ветра, который воспользовался редким моментом пролететь насквозь через их логово. Наглая мразь. Мало кому удается выкинуть подобный финт, этот дом — бастион, идеальное убежище.
Идеальная тюрьма. Ее феноменальная защита не в современных замках (их установлено на каждый вход по три штуки и каждый Джен научился вскрывать менее чем за сутки, херня все эти коды и магнитные механизмы), ее защита в иллюзорной добропорядочности.
Для большинства соседей Джен и Джа — хорошие мальчики со странными именами-кличками (кто без странностей нынче?), трудяги, благовоспитанные неиспорченные представители молодого поколения и безотказные механики, сантехники, водители грузовиков с углем, дезинсекторы, доносчики пакетов из магазинов. Есть такие, кто считает их геями, есть особо талантливые, замечающие в них родство. Но ни одной души, способной разглядеть убийц.
Определение всплывает в сознании, и Джен смиренно позволяет ему впитаться. Какая разница кого и с какой целью? Убийство — не действие, убийство — это состояние двух людей, один из который перестает быть живым. И если инквизитору хоть раз не удалось избежать подобного исхода…
Джен никогда не мнил себя криптонским Суперменом, который бросает врагов об стены раз за разом, зная, что, оклемавшись, те загубят еще пару-тройку (десятков?) невинных людей. Джен убивал. Убивал, если не видел иного выхода.
У не-убийцы Супермена было мало верных друзей. У Джена друг и вовсе один. Даже не друг, нечто иное. Джа — рукоять ножа, Джен — лезвие. Джа направляет, Джен вспарывает. Лезвие не задает вопросов, рукоять не сомневается в приказе. Но что делать, если Джен затупился, а Джа сомневается в его, Джена, крепости? Безнадега в глазах пророка застыла ледяной коркой, и Джен чувствует, как крошится созданная им опора, как ноги соскальзывают в вязкую, болотистую муть, которая затянет и сгноит. Она вся — паника, неосторожность, недоверие и неизбежные ошибки. Верная гибель поддаться ей, а устоять так сложно, что предательски мелькает мысль «лучше сдайся». Эта мысль не дает ответа «лучше для чего?», и Джен берет себя в руки. Говорит: