Закон Шруделя (сборник)
Шрифт:
Гриша отошел к стене и стал отряхивать с колен налипшую то ли краску, то ли штукатурку. В голове роились разные мысли. Ему было жаль, что он не взял с собой Шруделя. Еще было жаль, что он не попрощался с ним по-человечески. Но, с другой стороны, дорога была открыта, так что ничего трагического.
На улице было темно и снежно, точь-в-точь как в 75-м.
Гриша подумал, что ему предстоит долгое объяснение с родителями, которые его уже наверняка похоронили. А еще друзья. И университет. И еще Галка. Которая, скорее всего, его уже забыла. Почему-то стало смешно при мысли о Галке. Он вдруг почувствовал, что полностью вылечился от дурацкой привязанности к ней. Вылечился настолько, что ему было даже все равно, с кем она сейчас, — мысль, от которой
В эту секунду раздался глухой грохот, и через минуту из двери выскочили мокрые работяги. В руках у них были пустые ведра и мастерки.
— Ну, что там? — недовольно спросил у них Коля (видимо, бригадир).
— Бля, Сергеич! Только замуровали, как за стенкой все обвалилось!
— Здрасьте-пожалуйста! — раздраженно сказал Коля. — Ну, вот на кой хер надо было перерыв устраивать?
Те пожали плечами.
— Но замуровали?
— Замуровали.
— Ну, значит, работу выполнили.
— А то!
— Тогда собирайте все и по домам. Завтра заложите остальное. Чтоб не просело ничего. И привет.
Коля натянул пуховик. Следом стали одеваться и остальные работяги.
— Подождите, — растерянно встрял Гриша, до которого только-только стал доходить смысл происходившего диалога. — Что заложить? Что обвалилось?
— Так проход этот, — сказал самый разговорчивый из работяг. — Он давно собирался завалиться. Вот и завалился. Теперь будем закладывать.
У Гриши чуть не подкосились ноги.
— Так что, там теперь не пройти?!
— Ха-ха, — рассмеялся работяга. — Ну, только если на танке. А зачем тебе? Ты диггер, что ли?
— Диггер-хуигер, — сухо и даже как-то делово заметил Коля. После чего, подняв капюшон пуховика, вышел. За ним потянулись остальные.
Разговорчивый работяга дружелюбно хлопнул Гришу по плечу и тоже исчез.
Гриша рванул в сторону двери, ведущей в подвал, но дорогу ему преградила кассирша.
— Оглох, что ли?! Сказано же — там все завалило!
— Да у меня там…
— Что? — сурово перебила кассирша.
«Шрудель», — подумал про себя Гриша, но ничего не сказал, а только оперся спиной об стену и вытер рукавом взопревший лоб.
— Весь оборванный, грязный, эх, ты, — сказала кассирша без малейшего укора и вернулась к телевизору.
Гриша вспомнил хруст и испуганно дернул сумку на себя — она ничего не весила. Снизу зияло прорванное дно. Черт! Значит, папка с интервью, паспорт — все вывалилось, пока он полз. Все осталось там. Но после потери Шруделя эта потеря уже почему-то не казалась трагической.
В голове дурацким калейдоскопом понеслись мысли, лица, голоса… Грише хотелось как-то остановить их бег, но он не знал как. Все они бежали сами по себе и плевать хотели на приказы мозга.
Грише вдруг стало невероятно грустно и одиноко. Оттого, что только что в далекое невозвратное прошлое улетело время, которое уже никогда не вернется. Время, когда они со Шруделем сидели в ресторанах и пьянствовали, приглашая за свой столик бесконечную вереницу «гениев». И когда очередной гений во время кухонных посиделок в шруделевской квартире опрокидывал полное окурков щербатое блюдце, а Шрудель говорил: «Ничего, старик, все равно свинарник». И когда неудобная раскладушка скрипела, принимая на себя усталое Гришино тело после дневной беготни по редакционным коридорам. Время, где однажды один из гостей, то ли музыкант, то ли поэт, пропел целую программу на собственные стихи, а потом никто не мог вспомнить, кто это был, с кем пришел и куда ушел. Где странные люди говорили о странном будущем и о не менее странном настоящем. И все так серьезно, так яростно, словно могли что-то изменить. Или действительно могли?
А потом почему-то Гриша представил себе Шруделя, ждущего его около кинотеатра «Россия» на какую-нибудь очередную премьеру, прыгающего с ноги на ногу от холода в своих стоптанных гэдээровских ботинках на тонкой подошве. Хотя при чем тут премьера? Шрудель же идет к приятелю-авангардисту. А потом вернется домой, но Гриши там не будет. А может, оно и к лучшему? Если Шрудель влюбился, квартира будет целиком к его услугам.
В глазах вдруг почему-то защипало, как будто в заваленном проходе остался навечно замурованный Шрудель. Похороненный заживо.
В некотором роде так оно и было.
Двоежизнцы
«Как это все неприятно, — думал Борис, шагая по кривому асфальту тротуара. — Неприятно и нелепо».
И дело тут не в восьмилетней коме. Хотя чего скрывать, не очень-то весело быть выброшенным из жизни на столь длительный срок. Но из комы-то он выкарабкался, а вот амнезия… Из нее попробуй выкарабкайся. Она словно раковая опухоль выела Бориса изнутри, заполнив все его существо зияющей пустотой. Причем сама по себе пустота не раздражала. Раздражала вытекающая из нее неопределенность. Неопределенность его взаимоотношений с миром, семейного положения, общественного статуса, желаний, умений, характера — короче, всего того, что составляет полноценную личность взрослого человека. Борис чувствовал зудящее раздражение от этой зыбкости. Как комариный укус в костяшку пальца — вроде понятно, где чешется, но расчесать с удовольствием не получается. Еще раздражал диагноз, который ему всучили при выписке из больницы. Что-то про кому и амнезию, «наступивших вследствие падения сосульки». Причем с фактологической точки зрения все было верно, но неужели нельзя было иначе написать? Ну, не вяжутся грозные древнегреческие термины с просторечным и дурацким «сосулька»! Могли бы написать «фрагмент наледи», что ли. Впрочем, было еще кое-что, что незримо раздражало и точило внутреннее «я» Бориса — его имя. Дело в том, что документов при нем не нашли, а потому личные данные выдумали с нуля. Но если дата и место рождения его не волновали (кто о них когда вспомнит?), то имя — штука повседневная. Вроде визитной карточки. И не то чтобы ему не нравилось имя Борис или образованная от него фамилия Борисов. Имя как имя, фамилия как фамилия. Бывают и похуже. Тем более что их придумала медсестра, которая все эти восемь лет беззаветно ухаживала за коматозным пациентом. Просто неприятно, что назвала она его так в честь своего покойного кота Борьки. Умершего, к слову сказать, за день до того, как Борис получил роковой удар сосулькой. И если называть домашних животных в честь умерших людей — практика с точки зрения морали сомнительная, но терпимая, то наоборот — как-то совсем нехорошо. Теперь этот сдохший кот незримо витал где-то рядом и раздражал Бориса — словно навязав свое имя, претендовал еще и на реинкарнацию в теле ожившего пациента. Недаром говорят, что у кошек девять жизней.
Он дошел до перекрестка, остановился и огляделся. Дома как дома, улицы как улицы. Ни в душе, ни в клетках головного мозга пейзаж этот не вызывал никакого шевеления. Врач сказал, что шансов восстановить память после восьми лет комы мало, но веру в чудо никто не отменял. И если Борис смог всего за три недели восстановить двигательные функции организма, то почему бы не попробовать восстановить память? Правда, тут нужна хоть какая-то зацепка. А с этим было туго. Конечно, если он вырос в этом городе, то кто-то его наверняка рано или поздно узнает, но этот вариант врач скептически зарубил — сказал, что выговор у Бориса какой-то неместный, так что вряд ли он отсюда. Скорее всего, был здесь проездом. Или в командировке. А откуда родом, поди теперь узнай.
Борис постоял несколько секунд на перекрестке (какая-то женщина едва не налетела на него, затем отшатнулась и, испуганно оглядываясь, торопливо перебежала улицу), затем решил пойти влево — ему показалось, что там как-то больше жизни. В принципе ему было все равно, куда идти. Он чувствовал себя чужим. И все было чужим: и этот город, и эти улицы, и дурацкое кошачье имя, и штаны с рубашкой, которые ему подарила одна из сердобольных нянечек («муж недавно умер, а чего ж добру пропадать?»).
Вспомнив про нянечку, Борис невольно поморщился.