Закон Шруделя (сборник)

Бенигсен Всеволод

— Да я… — жалобно начал тот, с многозначительной досадой глянув на часы, но быстро сдался. — Ладно. Только быстро.

— Ты как, в политике разбираешься? — спросил Гришу Георгий Ильич.

— Не очень, — замялся Гриша.

— Плохо, — укоризненно произнес редактор. — Для журналиста главное — политическое чутье. Ну, ничего, Андрей Федорович научит. Дурное дело нехитрое. И чтоб чик-чик. Сразу ко мне потом дуй.

Он повернулся спиной и исчез за дверью кабинета, на которой висела потертая табличка «Главный редактор».

В кабинете Андрея Федоровича творился форменный беспорядок. На стене за

рабочим столом висел покосившийся портрет Ленина. На полу валялись клочки бумаги, огрызки карандашей и картонные папки, а по всему периметру комнаты высились шаткие небоскребы из криво сложенных газет и книг. Довершало картину творческого ландшафта железное ведро, стоящее прямо в центре комнаты. В него с периодичностью в несколько секунд падала капля с протекающего потолка.

— Не обращай внимания — временные трудности, — сказал Андрей Федорович и, ловко маневрируя между небоскребами газет, пробрался к бумажной горе на столе и безошибочно выдернул из нее четыре номера «Московского пролетария». — Смотри рубрику «Мир и мы» Синюшникова и постарайся выжать из нее максимум.

— В каком смысле? — удивился Гриша.

— Во всех смыслах. Ты ж ни хрена не знаешь, правильно? Правильно. Значит, фантазируй, но вместе с партией. То есть гнись с линией партии, но не перегибай. Понял?

— Понял, — сказал Гриша, хотя ничего не понял.

— Молоток, — хлопнул Гришу по плечу Андрей Федорович, — а я побежал. Поздравляю с началом трудовой деятельности!

Последнюю фразу он произнес, уже выбегая из кабинета.

Дверь хлопнула, и Гриша остался один. Чувствуя себя Гулливером в стране лилипутов, он боком протиснулся между нескольких газетных небоскребов к рабочему столу и там разложил последние выпуски «Московского пролетария».

Рубрика «Мир и мы» приятно удивила отсутствием какой-либо фантазии. Свой хлеб автор ел явно не зря, ибо придраться к отточенному слогу было невозможно. Словосочетания «чилийская хунта», «израильская военщина», «гидра капитализма», «свободолюбивый народ» и так далее железной поступью переходили из номера в номер, не оставляя живому слову ни малейшего шанса прорваться сквозь их стройные ряды. Менялись только заголовки, да и то скорее просто варьировались, складываясь при этом в какое-то причудливое графоманское стихотворение: «Проблемы обостряются», «Агрессор не унимается», «Напряженность сохраняется», «Провокации не прекращаются», «Разрядка намечается» и так далее. Гриша быстро изучил малооригинальный стиль Синюшникова и принялся за дело. Сначала его, конечно, так и подмывало написать что-то интересное и необычное, чтобы все оценили его талант, но он пресек это свободомыслие со всей решимостью, на какую был способен, и работа закипела. Собственно, ничего даже выдумывать не надо было — в Чили под неусыпным оком диктатора Пиночета болел и чах любимец советского народа Луис Корвалан, Израиль собачился с Ливаном, а Южная Корея с Северной. Все эти процессы были долговременными и стабильными, как сама советская власть. Посему, пролистав несколько номеров, Гриша бойко сочинил несколько заметок на все те же темы, надеясь только на то, что со вчерашнего дня Израиль не помирился с Ливаном, а Корвалан не помер.

Синюшников мог бы гордиться столь резвым учеником. Особенно удалась заметка под названием «Вылазка реакции».

Она была собрана, как конструктор, из привычных фразеологизмов, в которые Гриша добавил чуточку личной фантазии. Но, в общем и целом, это был набор все тех же кубиков — «уже не в первый раз», «советский народ со всей решимостью», «и это тогда, когда все прогрессивное человечество», «спасая прогнивший режим» и так далее. Едва собрал листки, чтобы отнести материал главреду, как в комнату неожиданно заглянул мужчина неопределенного, но сравнительно молодого возраста с семитской внешностью и печальными глазами.

— Здрасьте, — неуверенно кивнул ему Гриша. Внешность гостя показалась ему знакомой, но откуда он мог его знать?

— Приветствую, — меланхолично отозвался тот. — А где Федор?

— Кто?

— Андрей Федорович. Это я его так зову.

— Ушел на совещание… в партком. Или горком. Какой-то ком.

— А ты кто? — спросил тот почти равнодушно.

— Стажер. Гриша. Гранкер. То есть Гранкин. В смысле, Гранкер.

— Аа, — разочарованно протянул мужчина. — Еще один инвалид пятой группы? Гидра сионизма проникает в наши сплоченные ряды? Понятно.

Гриша решил не возражать. Голова мужчины какое-то время помаячила в проеме двери, а затем вплыла внутрь, затягивая за собой остальное тело.

— А я Владимир Шрудель. Можно просто Вова. Слыхал, наверное?

— Вова? — неуверенно переспросил Гриша.

— Нет, имя Вова ты наверняка слыхал. Я про Шруделя.

— А-а… кажется, Георгий Ильич говорил.

— Да? — снова равнодушно спросил мужчина и вдруг резко, почти по-собачьи, почесал небритый подбородок. Флегматичность в нем легко уживалась с нервозностью.

— Да… — неуверенно ответил Гриша. — Сказал, что «мне уже хватает Шруделя… потом… эээ… Вальдемара…».

— Вальдмана, может?

— Да-да, Вальдмана… и этого…

Вспоминая, Гриша защелкал пальцами.

— Гурфинкеля?

— Точно.

— Гм, — задумчиво хмыкнул тот. — В чем-то он прав. Ладно. Что кропаешь, товарищ Гранкин-Гранкер?

— Да вот, — смущенно протянул Гриша свой материал Шруделю.

Тот внимательно прочитал написанное.

— Редкостное по своей убогости говно, — сказал он, возвращая листки.

— Извините, — обиделся Гриша, — но, по-моему, ваши статьи — тоже не Пушкин.

— Читал? — немного удивился собеседник.

— Что-то читал, — сказал Гриша, хотя ничего не читал, но в том, что Шрудель — не Пушкин, он был уверен и безо всякого чтения.

— Да, не Пушкин, — согласился новый знакомый после паузы. — Но это осознанный шаг. В какой-то степени дело всей моей жизни.

— В чем же оно заключается? — хмыкнул Гриша.

— Я сознательно гроблю свой талант и опускаюсь на дно литературного болота.

— А цель?

— Цель — угробить свой талант и опуститься на самое дно литературного болота.

— Логично.

— Пойми, старик, — снисходительно, но все так же грустно продолжил Шрудель, — что в наше время это фактически подвиг. Многие талантливые люди гробили и гробят свой талант неосознанно, всячески сопротивляясь этому процессу и даже отрицая его. А я это делаю осознанно, со знанием дела, потому что, если вовремя не угробить свой талант, он начнет давать ростки и пробиваться сквозь асфальт вот этой макулатуры.