Закон сохранения любви
Шрифт:
— Ты только не реви, мам.
В тот же вечер к ним заглянула по-соседски теть Фая. Сергей нечаянно, а может, и совсем не нечаянно, кое-что почерпнул из их разговора с матерью.
— …Выходи за него. Мужа из могилы не подымешь. Где ж на каждую бабу любви-то наберешься? Смиряйся. Чего есть, то есть. А он хохол, прапорщик. Они, знаешь, какие ухватистые! Военного без куска хлеба не оставят, жилья дадут… А так будешь биться как рыба об лед. Двое-то ребятенков — шутка ли сказать, в одиночку. Без рук к старости останешься.
Мать работала на заводе в прачечной, где стирали спецодежду и белье для заводского общежития.
Вскоре и появился — в открытую, не тая намерений — Григорий Степанович, новый отец Сергею и младшей Любе. Ни папой, ни отцом Сергей его ни разу не назвал, да принуждения к этому не было, хотя разговор об этом не раз затевался той же неугомонной теть Фаей.
Выйдя вторично замуж, мать «вздохнула»: появилась квартира, обстановка, кой-какая завидная для соседей нарядка; из прачечной она перебралась в контору, на непыльную службу с бумагами. Сергей взрослел и еще тверже убедил себя в том, что матерью двигал во втором замужестве расчет, ведь Григорий Степанович был на полголовы ниже ее ростом, смешной нос картошкой, уши торчком, а уж храпел так, что казалось, покачиваются висюльки в хрустальной люстре. Позднее мать с отчимом, как только он выслужил свой воинский четвертак, уехали из Никольска на Украину.
Уезжать на чужую сторону матери было не к душе.
— А ты и не езди, мам! Любка тоже не больно хочет, — с усмешкой, но по-серьезному посоветовал Сергей. Он тогда уже отслужил срочную, был студентом, но не изжил еще юношеского максимализма (сам-то уезжать из Никольска наотрез отказался).
— Что ты, Сереженька! Как так можно? Он муж мне. Он нас с вами столько лет… Ах, как ты так можешь говорить!
…Сергей сейчас сидел на кухне, курил, думал про мать, которая ради него и сестренки пошла за этого маленького, цепкого, оборотистого прапорщика. Она ведь тогда очень красивой была. Все так считали. Длинные волосы распустит, подопрет ладонью лицо и сидит слушает пластинки на радиоле…
Он подошел к комнате дочери, заглянул в щель, в светлую полосу между косяком и не до конца притворенной дверью. Ленка сидела за столом, чего-то писала в тетради. Сбоку было видно, как она закусила от напряжения нижнюю губу, старалась.
На следующий день Сергей сидел напротив учительницы Раисы Георгиевны, которая тыкала пальцем то в классный журнал, то в тетрадки Ленки. Прихныкивающая Ленка, с красными слезными глазами, стояла тут же, переминалась с ноги на ногу, куксилась от позора.
— Вы только полюбуйтесь, как она пишет! — листала тетрадку учительница. — Одни каракули! Хуже первоклассницы!.. А на этой странице? А здесь? Это домашняя работа! Как курица лапой. Теперь — математика. Разве можно так выполнять задания? Всё исчеркано, поля не соблюдаются… Вы должны строже контролировать свою дочь. Ну а это? Никуда не годится! — Она пилила и пилила.
— Извините, Раиса Георгиевна, — прервал ее Сергей и сказал дочери: — Лена, выйди. Подожди в коридоре.
Раиса Георгиевна недоуменно взглянула на него, но промолчала. Когда они остались в классе вдвоем, Сергей широко, добродушно улыбнулся учительнице:
— Она выучится, Раиса Георгиевна. Она будет правильно писать
— Как это выучится? Как это эмоции? — растерянно и недовольно спросила Раиса Георгиевна.
— Выучится. Вы и научите ее правильно писать и считать, — словно бы издевочно, наступательно, с той же широкой улыбкой повторил Сергей. — Я не знаю ни одного взрослого человека, который бы не умел писать и считать. Все научились, и она будет уметь… А в отношении «строже» вы, по-моему, зря. Она моя единственная дочь. Я всегда, в любом случае и в любом положении, буду на ее стороне. Всегда… Учитель должен учить, а родитель должен любить. Это наши с вами святые обязанности, Раиса Георгиевна.
Из школы они возвращались с дочерью вместе, она держала Сергея за руку. Долго помалкивали. Первой не утерпела виноватая Ленка. По-хитрому уводя разговор от школьных закавык, спросила:
— Пап, а правда, что люди от обезьян произошли?
— Я в это никогда не верил. Даже с учительницей биологии часто ругался. Донимал ее, — усмехнулся Сергей, невольно возвращаясь на школьные рельсы. — Она нам про теорию Дарвина рассказывала, был такой ученый в Англии. Он хотел священником стать, но потом труды написал, что человек от обезьяны вышел. Бес, видать, его попутал… Я нашей биологичке так и сказал: «Вы не очень красивая, а на обезьяну все-таки не похожи…» Она из класса меня как-то раз выгнала. А я ее в лаборантской запер. Шуму на всю школу было. Она меня тоже не любила, как тебя Раиса Георгиевна.
— А Бог есть? — негромко и опасливо спросила Ленка.
— Должен быть. Люди построили дома, проложили дороги, придумали телевизор, — объяснял Сергей дочери, но отчасти объяснял это и самому себе, убеждал себя: — Но ведь кто-то создал горы, моря, реки, солнце… Кто-то создал. Значит, создатель всему этому Бог и есть. Он и в человека душу вдыхает.
— Как это вдыхает?
— Вот растет дерево, оно живое, но души в нем нету. Сердца у дерева нет. А у человека сердце есть. Бог вдыхает ему душу с первым ударом сердца… Сердце стучит, греет, хранит человека до последнего мгновения. Остановится сердце, и душа из человека вон.
— Пап, — негромко остерегла Ленка, — ты с нашей учительницей не спорь больше. Она потом мне же хуже сделает. Двойки я исправлю. Мама приедет — мы с ней позанимаемся. Она уже скоро приедет. Ладно, пап? Не ходи больше к нашей Раисе…
— Будь по-твоему, — кивнул дочери Сергей. Про себя и с унынием, и с ожесточением подумал: «Может, все беды наши от этого: с детства мы, русские люди, какие-то запуганные. Ни потребовать, ни защитить… Вечно боимся врачей, учителей, милицию, какую-нибудь паршивенькую чиновницу из ЖЭКа. Вот и во власть у нас лезут разные твари. В девяносто третьем в Москве заваруха случилась, простые люди полегли, а через пару лет тот же Руцкой выбился в губернаторы, деньжищ нахапал и с Ельциным опять на дружеской ноге… Всё для простого человека боком выходит. Где ж правда-то в России? Церкви пооткрывали, а духовности больше не сделалось. Духовность — это человеколюбие, когда простого человека ценят. А в России простого русского человека не ценят! Духовность-то всё какая-то вывернутая получается… Вот я учителку хотел приструнить, ее обязанность — научить ребенка цифры складывать, а вышла Ленке медвежья услуга».