Закон сохранения любви
Шрифт:
На столе в глиняной плошке горит низкая свеча. Свеча, отолстевшая от застывших натёков парафина, — огонек на фитильке невелик. Огонек лишь слегка развевает потемки горницы, высвечивает беленую печь, потолок, зеленоватый абажур, оглаживает бурого оленя на настенном ковре. Сумрачным желтым покровом свет ложится на две неподвижные человеческие фигуры. Татьяна, поджав ноги, сидит на разложенном диване-кровати, укутавшись в одеяло; она уже в ночной рубашке, собралась было спать… Сергей сидит рядом, на краешке постели; на полу перед ним — пустая консервная банка, приспособленная под пепельницу. Он недавно вернулся в Татьянин дом, в насквозь сырой куртке и кепке, промочив ноги. На улице дождь. Нигде почти ни огонечка. Пеший путь от дома, где осталась семья, до дома, где ждала приветившая подруга, не короток. Татьяна настояла, чтоб Сергей курил здесь, в горнице, не ходил в потемки
Она говорила тихо. Скромный огонек свечки словно бы и не позволял повышать голос.
— Вправду не надеялась, что вернешься. Увела тебя дочка, думала, насовсем. И дай-то Бог! Вижу я, что болеешь ты семьей. Всё вижу. И если надумаешь к своим ворачиваться, меня не стесняйся. У меня к тебе претензий не будет. Да я сама тебя готова домой проводить, если ты того захочешь! У тебя, вишь, вон какая дочура растет. Тебя выслеживала. От меня, как от ведьмы, сторонится. Ты по ней скучаешь. И жену свою ты по-прежнему любишь. Я это чувствую. Я ведь женщина. — Сергей обернулся к Татьяне. — Не говори ничего, Сережа. Выслушай меня… Я сама через любовь прошла — и радости, и горя нахлебалась. Настоящая-то любовь, наверно, на каждую жизнь по одному разу и выпадает. Остальное всё — сошлись, сладилось, прижились. Поэтому любовь-то с души сдирать — что сердце тупым ножом резать. А если на детях завязано, тогда и того больней.
Татьяна глубоко вздохнула. Ее дыхание услышал чуткий огонек свечки, колебнулся. Их большие овальные тени на стене пошатнулись. Сергей разминал пальцами сигарету, медлил закуривать.
— Бабий век, Сережа, очень короток. Молодость, красота — как вода в половодье, поднимется скоро и спадет быстро… Помоталась я по дальним военным гарнизонам, отслужила, офицерская жена, семье и любви, дочь на ноги подняла, вернулась в родной Никольск. А кому тут нужна? Профессии тоже нет. В таежных гарнизонах кем поработаешь? Если на днях повезет, от биржи труда на операторшу котельной выучусь. А если нет? Стой, мерзни возле пустых бутылок… А вечером — пустой дом. Вот тебе и бабья судьба. Я вот погляжу на других баб — и сердце кровью обливается. Сколько их, моложе меня, краше меня, стоит по рынкам: барахлом да бананами торгуют! Безмужние. На азербайджанцев работают, с ними и хороводятся… На морозе или под дождем продрогнут, а вечером — стакан водки. Поработает так пару лет — и уж женщина не женщина, совсем завянет. А хуже того — сопьется… Я тоже, глядишь, продрогну, куплю чекушечку, приду домой, выпью да закушу рыжиками и жареной картошкой. Вот и всё счастье! — Она сказала это восклицательно, с горькой радостью. Сергей на нее с опасением покосился. — И вдруг — ты. Я себя как-то по-другому даже на земле почувствовала. Никогда домой не спешила, а теперь хоть работу бросай. Вроде как я опять кому-то нужна. В одиночестве каждую кроху радости ценить начинаешь. Ты вон телевизор исправил, порог выровнял — разве я бы сама это сумела! Да когда ты просто сидишь у окна, книгу читаешь, у меня на душе спокойно. Мне уж никакую и любовь теперь не надо. Меня человеческое отношение сильнее всякой любви теперь согреет. Я тебе в благодарность за последние дни до земли готова поклониться. Но помни, Сережа: семья да любовь все равно выше всякого уюта. Если тянет тебя обратно, не думай, что обижусь. Ни капли не обижусь.
Сергей обернулся к Татьяне, обнял ее, прижал к плечу:
— Добрая ты, Танюха. Добрый человек одиноким остаться не может… Мне с тобой тоже спокойно. А про будущее нечего гадать. — Он призадумался, вздохнул: — Всё скоро развяжется как-нибудь.
Татьяна не стала выспрашивать: почему «скоро», что «развяжется»?
Сергей наконец-то чиркнул спичкой. В горнице горьковато запахло табаком.
11
«…Мы вынуждены были переехать в холодный северный Никольск, но здесь точно так же, как на Украине, нашлось много людей, настроенных против евреев. На хорошую работу поступить было невозможно, все смотрели на нас с подозрением…»
На другой странице:
«…Когда я написал заявление в партию, парторг на моих глазах изорвал его и выкрикнул прямо в лицо: «Вас нам еще в КПСС не хватало! Времена свердловых и троцких давно кончились!»
Через несколько страниц:
«…Особенно угнетало то, что собраться небольшой еврейской общине было негде. Если даже мы собирались на квартире у Зелика Фишмана читать Тору, то делали это конспиративно, потому что была большая подозрительность со стороны соседей, некоторые из них писали на нас доносы в КГБ. О том, чтобы организовать в Никольске небольшую синагогу,
Еще через несколько страниц:
«…Меня освободили из лагеря, но возвращаться в Москву запретили. Я стал искать в Никольске какую-нибудь работу, но везде в отделах кадров, глядя в мои документы, менялись в лице и говорили, что работы для меня нет. Только один честный человек, русский по национальности, подошел ко мне и тихо сказал: «Иди на «Химфарм», там начальником лаборатории работает Бельский Иосиф Семенович, он поможет тебе с трудоустройством». Иосиф Семенович освободился на два года раньше, чем я. Он был квалифицированным химиком, и его все уважали на фабрике. Он и помог мне встать на ноги на первых порах…»
Борис Вайсман листал небольшую книжицу, пробегал взглядом по некоторым строкам. Повсюду в воспоминаниях никольских евреев в безрадужных абзацах описывалась предвзятость местных властей и окружающих, сложности устроиться даже на самую обыкновенную, а не только на руководящую работу, запреты на вероисповедание, открытая черносотенская травля.
Сборник этих воспоминаний только что вышел из печати на пожертвования местной еврейской диаспоры. Волею судеб несколько еврейских семейств оказались здесь, в Никольске, почти в медвежьем углу… Одних сюда погнала красная Октябрьская революция — устанавливать комиссарову власть, других — индустриализация и эйфория пятилеток, третьих — поиск спасения от украинских погромщиков, четвертых — в начале Второй мировой войны наступивший на Польшу фашистский сапог, пятых пристроил на жительство ГУЛАГ, распотрошенный после смерти Сталина.
Автором сборника был и сам Борис. Здесь поместили его очерк об отце и матери, написанный с большой сыновней любовью. О нравах никольских юдофобов там не говорилось ни слова. Борис не хотел подогревать националистическую рознь, упоминать в очерке здешних антисемитов и придурков, у которых при упоминании о евреях начиналось какое-то животное слюноотделение. Борису даже не требовались примеры об этом из пересказов старших сородичей — он из собственной биографии мог накопать свидетельств. После окончания Уральского университета он вернулся работать сюда, в «Никольскую правду», где уже печатали его первые юнкоровские заметки. Главный редактор Петр Коляскин, агроном по образованию и партократ, писавший про райкомовские сходки и ведущий рубрику «Сводки с полей», поучал его, Бориса Вайсмана, отличника журналистского факультета, как освещать профсоюзные конференции. Он же и настоял, чтобы Борис подыскал для себя псевдоним. «Что это такое — Вайсман? Простой русский читатель прочитает и скажет: «Это ж еврей написал. Разве можно ему верить? Вот ежели б Иванов написал, тогда другой коленкор». Борису так хотелось врезать в морду этому ублюдку! Но сдержался. И псевдоним все же взял: Бритвин — и остро, и девичья фамилия матери; компромисс получился невелик.
Многие соплеменники, о ком упоминалось в сборнике, уже ушли в мир иной, многие подались искать иную долю в землю обетованную, в Америку, в Канаду, в Австралию. Вот и семье Бориса Вайсмана до отъезда в Израиль оставалось несколько недель. Нечего здесь ловить! Кругом — лажа! Может быть, в Москве, в Питере, в Нижнем удастся что-то встряхнуть. Придать хотя бы подобие европейской цивильности. В провинции совковость не одолеть еще долго. Если вообще возможно одолеть русское рабство, пьянство, лень и этот извечный трёп о народном счастье!
Желание сорваться из России захватывало Бориса и прежде. Он вострил лыжи давно, как только горбачевское слюнтяйское безвластие дало знать и собственному народу, и всему миру, что в России долго не будет благополучия и порядка. Но Борис не мог рвануть ни в Израиль, ни в другую страну, где хоть и не без труда, но основательно обживались русскоязычные евреи. Настоящим стоп-краном оказалась ему благоверная. С первой женой Борис попросту влип…
Милашка с виду, Наталья оказалась по натуре ветреной и ехидной. Она слышать не хотела об эмиграции. «Мне чё, эти каракули ваши придется учить? Язык ваш? Это же геморрой! Плевать я хотела на твой Израиль! Плевать с высокой колокольни!» Кроме этого она оказалась безумно расточительной — транжиркой, мотовкой и вообще тупоголовой хозяйкой! Борис, по складу человек экономный, рачительный, случалось, воспитывал жену: «Ты зачем купила программу телепередач? Она сколько стоит? Пятерку! Газета тоже стоит пятерку. Но в газете-то и программа передач есть, и на семи полосах — статьи! Почитать можно!» — «Ну, Борька… Ты настоящий еврей!» — язвительно дивилась Наталья, округляя неумолимые дикошарые глаза.