Законы Лужкова
Шрифт:
Я не считаю себя эмоционально обделенным; скорее наоборот — в каких-то ситуациях мне, наверное, следовало бы спокойнее воспринимать события. Но вот чего я категорически не умею, так это заламывать руки и взывать к небесам. Скорбь не выставляют напоказ. Сейчас я могу сказать, что трагедию в Печатниках и последовавший за ней взрыв на Каширке я пережил тяжело; не могу даже передать, как мне было жалко погибших и их близких. Я точно знал, что не виноват перед ними. Но ведь я — мэр… Помнишь стихотворение Твардовского: «Я знаю, никакой моей вины в том, что другие не пришли с войны». И концовка: «И не о том же речь, что я их
— И это «все же» в вас живет?
— Может быть. Не знаю.
— Вы наверняка хорошо помните покушения на коллег. Многочисленные осколочные ранения Валерия Шанцева(в ту пору — префекта Южного округа, кандидата в вице-мэры Москвы. — М. Щ.). Выстрел в голову Любови Кезиной (председателя Московского комитета образования. — М. Щ.). Недавнее нападение на Иосифа Орджоникидзе (заместителя премьера столичного правительства. — М. Щ.).
— Я почти сразу же был возле них, в больнице.
— И, видя их страдания, примеряли подобную ситуацию на себя?
— Нет. Я, конечно, допускал и допускаю, что со мной всякое может случиться. Мы находимся в реальной среде, в среде опасной. Многие решения, которые я принимаю, не устраивают криминал. И он готов ради крупных объектов и заказов устроить покушение. Собственно, подобная опасность существует для каждого, кто руководит хозяйством.
(Через месяц после этого интервью был застрелен возле своего дома Леонид Облонский, первый заместитель префекта Зеленограда. Курировал потребительский рынок, торговлю, общепит, малый бизнес. — М. Щ.).
А вот что означает — примеряю ли на себя? Это ведь не костюм и не теннисная ракетка. Вопрос другой — боюсь я или нет? Учитываю ли, принимая решение, возможность того, что мне за него отомстят? Отвечаю: нет, не учитываю. Боюсь? Нет, не боюсь. Вероятность покушения — да, допускаю. Но ощущать себя на больничной койке…
— Все мы мысленно ставим себя в разные ситуации.
— Видимо, моей фантазии для этого не хватает. Точнее, я просто не думаю об этом.
— А о смерти вы думаете?
— Да, но не часто.
— Есть для вас что-то страшнее смерти?
— Есть, конечно: потеря чести.
— А физическая беспомощность? Инвалидная коляска — страшнее?
— Пожалуй, да. Хотя и такой вариант я не могу примерить к себе… Когда моей маме было уже под восемьдесят, она больше всего боялась паралича или чего-то подобного. Неподвижности боялась больше, чем смерти. Она, как и я сейчас, не могла вообразить себя в таком состоянии. Всю жизнь была активной, деятельной. Мысль о физической беспомощности мучила ее постоянно.
— Давайте перейдем от недугов к здоровью. Правда ли, что ваш здоровый образ жизни начался с подражания старообрядцам?
— Подражания? Ну нет, это сильно сказано. С интереса к ним — пожалуй. Однажды я прочел книгу Мельникова-Печерского о старообрядцах. Вообще я к этой теме дышу довольно ровно. Но тут вдруг понял, что за спором о том, двумя или тремя перстами креститься, на дальний план уходило главное — принципы жизни. Что было наиболее важным для старообрядцев? Труд. Отказ от алкоголя. Отказ от курения. Отказ от сквернословия. Заметь, эти задачи общество решает до сих пор.
— Насчет отказа от алкоголя на Руси обряд известен: выпил свою цистерну — и завязал. У вас, кстати, не так было?
— Я русский человек, и выпивал, и курил с восьми лет до двадцати восьми. Все помню: папиросы «Дели», потом «Ява», «Дукат», «Новость», «Шипка». Все это мы проходили.
— Бывают моменты, когда вам до невозможности хочется выпить? Или когда сигарета снится?
— Нет. Эти ощущения стерты в памяти. И пить, и курить я бросил бесповоротно. В отличие от Марк Твена, который, как ты помнишь, говорил: нет ничего легче, чем бросить курить, я сорок раз бросал. А я — один. И это никакое не суперменство. Это моя философия, если угодно. Для меня одна из личностных ценностей — это последовательность. Обязательность перед другими, обязательность перед собой. Я этим очень дорожу.
Теперь хорошо бы сбросить вес. В середине семидесятых был момент, когда я после серьезной болезни очень сильно похудел. По мне чуть ли не слезы лили, а я чувствовал себя как заново родившийся. С тех пор точно знаю: толстый человек — это тот, кто нуждается в дополнительном отдыхе.
Мне бы сбросить десять кило, тогда я лучше буду бегать, лучше буду играть в футбол и теннис.
— Но если вам хватило воли избавиться от двух пороков, почему не справитесь с чревоугодием?
— Я русский человек, люблю поесть. А потом себя ругаю…
— Вы, скорее всего, в повседневной жизни педант. Хотя по письменному столу этого вроде не скажешь…
— Никакой я не педант. У меня в быту то, что называется легким бардачком. А что касается рабочего места, то я всегда искренне восхищался теми, у кого на пустом столе с правой стороны в углу лежит тоненькая папочка с документами. И думал: вот это руководитель! Не то что я, сидящий ниже ватерлинии, которая обозначена уровнем бумаг, документов, книг на моем столе. Думать-то я думал, но до такого совершенства не поднялся, у меня бумаги хоть и не теряются, но пребывают в относительном хаосе.
Но, с другой стороны, любое хаотическое состояние — это измерение своебразной системы. Кроме броуновского движения. Хотя тут тоже внутри жидкости броуновское движение является хаотическим, а вот сама колба с жидкостью — это объект системы.
— Любите вы, Юрий Михайлович, философские подходы…
— Опять же скажу: я русский человек, и неспешные рассуждения о разных разностях доставляют мне удовольствие.
В октябре 2000 года Лужков опубликовал рассказ «Дед», в котором поведал о своей давней любви к пчелиной пасеке. Вот фрагмент рассказа.