Законы прикладной эвтаназии
Шрифт:
Было две причины, стало три. Был отец и опыты над людьми. Теперь отец, опыты над людьми и эвтаназия.
Волковский говорил медленно, через силу, с сожалением и едва заметными нотками презрения. Он говорил, что последнюю «пациентку» Морозова можно было спасти – и её спасли. И от Морозова, и от опухоли. «Алексей Николаевич оказался, так сказать, опухолью на нашем теле», – так сказал Волковский, и Майю затрясло. Она никак не могла представить Морозова хладнокровным убийцей.
«Как дела?» – спрашивает Дима.
Что я могу рассказать тебе, мальчик? Что?
«Нормально».
«Плохо, слышу же. Но ты не расскажешь, я понимаю».
«Не расскажу».
«Хочешь, я прочитаю тебе стихотворение?»
«Своё?»
«Нет, что ты. Чужое».
«Читай».
И он читает. Читает смешно, с запинками в самых неожиданных местах, и Майя не сразу попадает в этот
И Майе хочется подпеть. Она молчит и смотрит в окно, где ночь и звёзды, где не видно луны, где в далёкой квартире Дима лежит на диване, так же, как и она, и читает по памяти стихи.
«Кто это написал?»
«Вера Полозкова».
«Современная поэтесса?»
«Да. Молодая совсем. Очень популярный блогер».
Ах да, это время зарождения блогосферы, первые блогеры уже начинают конкурировать с журналистами.
Майе хорошо и светло. Свет – и от Димы, и от стихотворения неизвестной ей Веры, и даже от звёзд.
Но свет, как всегда, резко сменяется тьмой, из которой на неё смотрят два лика зла. Первый – через тонкие круглые очки. Второй… Второй всё ещё не может стать окончательным злом. Он потратил столько сил на переправку Майи в Москву, на обустройство, на постройку анабиозиса. А теперь стал демоном – в одну секунду, практически без перехода. Так нельзя.
«Дим», – говорит она.
«Да?»
«Не звони мне больше никогда, пожалуйста. Я очень скоро уезжаю, и ты не сможешь последовать за мной».
Такие вещи не говорят по телефону.
Такие вещи вообще не говорят.
«Я поеду за тобой хоть на край света».
«Я уезжаю, Дима. Правда. Я не хочу разбивать тебе сердце. Ты очень хороший, но наша встреча была не ко времени. И в кино мы ходили зря».
«Но…» – тут даже он не знает, что сказать.
«Дима, поведи себя по-мужски. Прямо сейчас. Скажи: хорошо, Майя, я положу трубку и больше ты меня не услышишь никогда».
Молчание. Майя ждёт.
«Хорошо, Майя, – говорит он. – Я положу трубку и больше тебе не позвоню».
Она облегчённо вздыхает.
«Но я тебя люблю», – добавляет он и кладёт трубку, окончательно втаптывая Майю в отчаяние.
8
Алексей Николаевич Морозов сидит в предвариловке один. Ещё полчаса назад у него был сокамерник, но того куда-то увели, и теперь Морозову никто не мешает предаваться мыслям.
У него несколько жизней, и их довольно сложно объединить в одну. Даже невозможно. Первая жизнь – обычная. Он – врач, у него есть сын, у того есть жена и дочь. И всё, счастье для всех даром, и пусть никто не уйдёт обиженным. Вторая жизнь – это общество хранителей времени, которое теперь обрело новую грань – Майю и строительство анабиозиса. Третья жизнь – вот она, вокруг него. Они сплелись, три его жизни, и ничего хорошего из этого не вышло, только зло, боль, одиночество.
Проблема не в том, что ему дадут срок. Ну и дали бы – он бы отсидел с гордостью. Он был бы прав, он бы пострадал за свою правоту, как страдал за неё тот же Кеворкян.
Но Чашников показал ему самое страшное. Ты не прав, сказал Чашников и подтвердил это документально. И всё, мир развалился, распался на части, рассыпался на детали паззла.
Чем ты сможешь загладить свою вину, добрый доктор?
Алексей Николаевич достаёт из кармана то, что передал ему Чашников. То, что было завёрнуто в бумагу, которую он клал в карман, а затем доставал из него. Одна маленькая белая таблетка. То, чего нельзя купить в аптеке и непросто найти на чёрном рынке. Ключ к последней двери.
Что я оставляю здесь, думает он. Олега с его проблемами? Олег справится. Я не нужен ему.
Почти достроенный анабиозис? И без меня доделают.
Майю? Да, Майю.
Он думает о ней. Он думает о ней с той самой минуты, как привёл её в номер отеля в Харбине. Каждую минуту перед его взглядом стоят её глаза, её губы, её волосы, её фигура. Он любит её, но не может сказать об этом. Не сказал и никогда уже не скажет. Майя становится навязчивой идеей, то есть уже стала, стала давно.
Он рассматривает таблетку.
Таблетка – это не просто бегство от эвтаназии. Не бегство от собственной врачебной ошибки. Это в первую и основную очередь бегство от Майи.
По ночам – ещё до ареста – он погружался в мечты. Он хотел лечь в анабиозис и отправиться в будущее вместе с ней. Там его омолодят, и он станет её мужчиной. Пятьдесят три года – это молодость по понятиям двадцать седьмого века, не так ли? Может, и так. Эти ежедневные мечты страшнее, чем всё остальное. Они давят на него, заставляют сердце сжиматься и дрожать. А сердцу уже не двадцать лет, оно может не выдержать.
Впрочем, что теперь говорить. Мир вокруг него изменился не только в плане серых стен и смотрового окошечка в железной двери. Мир изменился гораздо сильнее. В его новом мире нет никакой Майи. Нет никакой больницы, никаких пациентов, никакой онкологии. В этом мире есть только он, наедине со своими страхами.
Алексей Николаевич Морозов подносит таблетку к губам.
Интересно, какая она на вкус. Он знает это – теоретически. Но теория – это одно, а практика – другое. Он думает, каково это – чувствовать, как таблетка опускается вниз по пищеводу, и понимать, что обратного пути уже нет. Что ты уже мёртв, просто пока ещё способен думать и разговаривать.