Закрой последнюю дверь (сборник)
Шрифт:
Всего с неделю назад я открылся Райли как человеку опытному в такого рода делах, рассказал ему о своих чувствах к Мод. И вот пожалуйста, полюбуйтесь! Эх, был бы я великаном, сгреб бы этот чертов сарай и разнес его в щепки! Высадить бы сейчас дверь, изругать их обоих! Впрочем, в чем же, собственно, я мог обвинить Мод? Как бы дурно она ни отзывалась о Райли, я-то все время знал, что она неравнодушна к нему. А у нас с ней было не так уже много общего: в лучшем случае, мы были с ней добрыми друзьями, а в последние года два и того не было… Я побрел через двор к дому, и чванные плимутроки с издевкой кудахтали мне вслед.
— Как ты быстро! — удивилась Элизабет. — Что, их там нет разве?
Я
Но Элизабет не чувствовала иронии. Хотя по ее сентиментальному виду и могло показаться, что она человек очень тонкий, на самом деле она все понимала страшно буквально.
— Ах, это изумительно, правда?
— Совершенно изумительно.
— Коллин! Господи помилуй, с чего ты вдруг разнюнился?
— Ничего не разнюнился. Просто у меня насморк.
— Ну, надеюсь, до вечеринки у тебя все пройдет. Только смотри приходи в маскарадном костюме. Райли будет дьявол.
— Что ж, в самую точку.
— А ты чтоб был скелет, как мы уговаривались. Я понимаю, конечно, остался всего один день…
Но я и не собирался идти на эту их вечеринку. Придя домой, я сразу же сел писать Райли письмо: «Дорогой Райли!» Нет. «Уважаемый Гендерсон!» Потом я вычеркнул «уважаемый». Сойдет и просто «Гендерсон». «Гендерсон, твое предательство разоблачено». Я марал страницу за страницей, вспоминая зарождение нашей дружбы, ее славную историю, и постепенно во мне крепла уверенность, что это ошибка: нет, такой замечательный друг не мог меня предать. И напоследок я стал исступленно его заверять — он мой лучший друг, мой брат. Кончилось тем, что я бросил этот собачий бред в печку и через пять минут был у Долли в комнате, выясняя, есть ли какой-нибудь шанс завтра к вечеру нарядить меня скелетом.
Портниха из Долли была неважная — она подол не умела подшить. И Кэтрин тоже. Впрочем, Кэтрин считала себя мастерицей на все руки, особенно в тех делах, в которых смыслила меньше всего, — уж такая была у нее натура. Она послала меня в магазин Вирены за семью ярдами самого лучшего черного сатина.
— Уж от семи-то ярдов какие-нибудь обрезочки да останутся, нам с Долли хватит нижние юбки подшить, — заявила она, а потом устроила целый театр: с важным видом принялась снимать с меня мерку. Процедура сама по себе разумная, вот только она понятия не имела, как приложить полученные данные к ножницам и материи.
— Вот из этого кусочка, — говорила она, отчекрыживая целый ярд, — славные выйдут штанишки. А из этого — чик, чик — черный воротничок, он очень оживит мое старое ситцевое платье.
В общем, на мою долю остался такой лоскуток — карлику срама не прикрыть.
— Кэтрин, голубушка, мы ведь не о своих нуждах думать должны, — напомнила ей Долли.
С обеда до самого вечера они трудились не разгибая спины. Судью, явившегося с обычным визитом, заставили продевать нитки в иглы, — Кэтрин говорила, она этого терпеть не может:
— Прямо кровь в жилах стынет, все одно что червяка на крючок насаживать.
К ужину она объявила — шабаш, и ушла в свой домишко, спрятавшийся за шпалерами с каролинской фасолью.
Но Долли загорелось кончить все поскорей. На нее вдруг напала говорливость. Иголка ее металась вверх и вниз, и так же, как швы, которые она делала, фразы ее ложились причудливой, скачущей линией.
— Ты как думаешь, разрешит мне Вирена устроить вечер? Ведь у нас теперь столько друзей! Райли, Чарли, и потом мы бы могли миссис Каунти позвать, и Мод, и Элизабет, правда? Весной. Устроим вечер в саду. И маленький фейерверк. Мой папа — вот у кого был талант к шитью. Жаль, что я не унаследовала его. В прежние времена многие мужчины умели шить. Был у папы один приятель, так он не знаю
В шагу он резал, а сзади свисал, будто вытянувшиеся трикотажные кальсоны на старике. Штанины вышли широченные, как флотский клеш, один рукав не доходил до запястья, другой закрывал пальцы.
— Да, вид не слишком стильный, — признала Долли. — Но погоди, — добавила она, — вот когда нарисуем кости… Серебряной краской. Вирена как-то купила немножко, флагшток подновить — это еще до того, как она ополчилась на правительство. Где-нибудь на чердаке стоит — маленькая такая баночка. Пошарь-ка под кроватью, может, тебе удастся обнаружить мои шлепанцы.
Вставать ей не разрешалось — такого не допустила бы даже Кэтрин.
— Если ты будешь брюзжать, все удовольствие пропадет, — объявила она и сама отыскала свои шлепанцы.
Часы на башне пробили одиннадцать, значит, была половина одиннадцатого — глухая ночь для нашего городка, где в солидных домах двери запираются в девять; но нам казалось, что время еще более позднее, потому что в соседней комнате Вирена захлопнула свои гроссбухи и легла спать. Мы взяли в бельевой керосиновую лампу и в ее неверном свете стали на цыпочках подниматься по чердачной лесенке. Наверху было холодно. Мы поставили лампу на бочонок и старались держаться поближе к ней, словно это не лампа, а теплый очаг. Набитые опилками головы, облегчавшие в свое время сбыт шляп-канотье, наблюдали за нашими поисками. Стоило нам к чему-нибудь прикоснуться, как сразу же слышался топоток легких маленьких ног. Мы опрокинули коробку с нафталином, и его шарики, стуча, раскатились по полу.
— Господи боже мой! — со смехом сказала Долли. — Если Вирена услышит, она тут же шерифа вызовет.
Мы откопали уйму кисточек. А краска, которую мы извлекли из-под груды засохших праздничных гирлянд, оказалась не серебряной, а золотой.
— Но ведь так будет еще красивей, правда? Золото — это просто шикарно. Ой, погляди-ка, что я нашла!
В руках у нее была перевязанная шпагатом коробка из-под обуви.
— Мои сокровища, — объяснила она. Поднесла коробку к лампе, открыла ее. Подержала на тусклом свету обломок пустых сот, осиное гнездо, утыканный высохшими гвоздиками апельсин, потерявший от времени запах. Потом показала мне голубое яйцо сойки в колыбельке из ваты.
— У меня были очень строгие принципы. Так что яичко это стащила для меня Кэтрин, это ее рождественский подарок. — Она улыбнулась. Лицо ее показалось мне мотыльком, повисшим над стеклом лампы, — была в нем та же отвага и та же хрупкость. — Чарли сказал: любовь — непрерывная цепь привязанностей. Надеюсь, ты слушал и понял его. Потому что, если ты смог полюбить хоть что-нибудь одно, — она держала в руке голубое яйцо так же бережно и любовно, как судья держал тогда слетевший с дерева лист, — значит, ты сможешь полюбить и другое, а это уже твое достояние, с этим уже можно жить. И ты сумеешь простить все на свете. Ах да, — она вздохнула, — мы же тебя еще не раскрасили. Мне хочется удивить Кэтрин: скажем ей, что, покуда мы спали, гномы докончили твой костюм. Да с ней родимчик приключится!