Закулисье пушкинских сказок
Шрифт:
Вот это-то необычное поведение Петра и дало Пушкину повод символически обыграть «конфликт между Бабарихой и шмелём». Дело в том, что достаточно известное во времена А. С. Пушкина сочинение Ф. Бэкона «Опыты или наставления нравственные и политические» содержит в главе «О похвале» небезынтересную для нашего случая греческую поговорку: «У того, кого хвалят во вред, должен вскочить волдырь на носу»56. А то, что Петр хвалил императора «во вред», то есть неискренне, доказывается фактом секретных переговоров Петра с польским королем Августом II – переговоров, проводившихся одновременно с официальными венскими, но за спиной Вены57.
Интересна мотивация поведения шмеля в отношении Бабарихи: «Но жалеет он очей Старой бабушки своей». Что означает здесь этот термин – «бабушка» – применительно к империи Габсбургов? Насколько он оправдан? Оказывается, оправдан – если понимать его исторически. Надо только вспомнить следующее. Во-первых, в территориальном и этническом отношениях Австрия представляла собой преимущественно славянское образование. Во-вторых, и в историческом плане она тоже являлась не более чем захваченной немцами славянской территорией («Совершенно особая черта немецкого развития состоит <…> в том, что две составные части империи, в конце концов разделившие между собой всю Германию, обе не являются чисто
Раз уж я обратился к древнейшей истории, то объясню попутно причину относительно позднего, по сравнению с Ткачихой, Поварихой и Царицей-Матерью, появления в сказке Бабарихи. Здесь нужно иметь в виду следующее: ни территориально, ни этнически, ни династически Священная Римская империя Габсбургов не имеет ничего общего (кроме имени) со Священной Римской империей Каролингов. Последняя, созданная франкскими королями в границах прежней западной Римской империи, достигла наивысшего могущества при Карле Великом (768–814), объявившем себя в 800 г. императором. После его смерти она в 835 г. распалась, дав начало современным европейским государствам – Франции, Германии и Италии. Примерно к этому же времени принято относить возникновение государства Англии (объединенной в 827 г. под властью её первого короля Эгберта) и Руси (летописное начало которой принято отсчитывать от прихода в Ладогу в 862 г. Рюрика). Италия с самого начала не сумела заявить о себе как о самостоятельной политической силе; раздираемая соседями (французами, германцами, арабами, византийцами), она вплоть до 1870 г., то есть до объединительной войны под руководством Дж. Гарибальди, оставалась раздробленной и слабой. Германия же раннего средневековья, истощив себя в кратковременной, но бурной эпохе крестовых походов, а также в борьбе с папами, затем на целые столетия погружается в политическое прозябание из-за внутренних междоусобиц. Да и самосознание её населения долго ещё не могло достичь уровня «национального общенемецкого»; на протяжении столетий оно продолжало оставаться «разноплеменным германоязычным». Потому-то Пушкин и не счёл нужным включать эти страны на равных в круг «матери Гвидона и его тёток», то есть в круг основных претенденток на звание «царицы» в завязке сюжета. (Впрочем, германское начало достаточно сильно заявило о себе уже в лице Англии и Франции, поскольку первая возникла как результат завоевания германцами кельтов, а вторая – кельто-романцев.) Иллюзия же тысячелетней непрерывности и целостности германской государственности создаётся тем, что в 962 г. Германия вновь присваивает себе титул «Священной Римской империи», позже изменённый в претенциозно-фиктивный титул «Священной Римской империи германской нации». Фиктивность титула выражалась в том, что императорское звание было, как правило, чисто формальным, а сама «империя» вплоть до конца XV в. представляла собой арену борьбы польских, чешских, немецких, венгерских и других королей за тот или иной её «кусок». Да и причина реанимации в 962 г. титула «Священной Римской империи» была по своей сути внегерманской: она заключалась в претензиях римской курии на вселенскую власть (потому-то и выборные «императоры» до самой середины XIV в. короновались исключительно в Риме).
Лишь в XV в. наблюдается более или менее устойчивая концентрация общегерманской власти вокруг маленького Австрийского эрцгерцогства. Начиная с 1438 г. его «хозяева» – династия Габсбургов – почти непрерывно владеют императорской короной. Принято считать, что именно этой династией и заложено основание позднейшему могуществу Австрии.
Глава 10
Царевна Лебедь
Как видим, применительно к Бабарихе в сказке нет ни одного случайного образа или мотива. Даже такая, вполне объяснимая, казалось бы, из внутренней логики самой сказки деталь, как выражение «четырьмя все три глядят» (об одноглазых Ткачихе с Поварихой и двуглазой Бабарихе), и та, оказывается, находит свою смысловую параллель в особенностях европейской международной политики первой четверти XVIII в. Означает эта деталь следующее: после окончания войны за испанское наследство Петр I имел в Европе дело уже не просто с отдельными державами, а с их коалицией, которая состояла из Англии, Франции, Австрии и Голландии и называлась поэтому «Четверным союзом». Но членство Голландии в «четверке» было чисто формальным, – она в интересах своей торговли занимала нейтральную позицию, поддерживая через русских дипломатов самые дружественные отношения с Россией60. Потому-то у Пушкина и сказано: «Четырьмя все три глядят», то есть «формально трое выглядят как четверо».
Решающий же тест на тождество Бабарихи и Австрии – это, конечно же, утверждение Бабарихи, что настоящим чудом следует считать не какой-то там новый город на никому не ведомом острове, а только лишь живущую где-то за морем царевну неслыханной красоты. Но чтобы понять скрытый смысл этого утверждения, нужно знать, в чём заключалась основная «головная боль» Австрии как государственно-управленческой системы. А заключалась она в том, что собственно-австрийская часть империи Габсбургов была не органически возникшей и естественно развивающейся формой государственного самовыражения немецкого народа, а рыхлым эклектическим соединением германских, славянских, венгерских и других земель разного политического статуса и веса. Самое же главное противоречие заключалось не просто в разнородном национальном составе населения страны, но в чисто искусственной, противоестественной организации отношений между её господствующим немецким меньшинством и бесправным многонациональным большинством. То есть австрийское правительство в принципе лишено было способности выражать интересы и чаяния своих подданных, как и способности сплачивать их перед лицом какой-либо общегосударственной
Нужно, впрочем, признать, что умение австрийского правительства гасить постоянно возникавшие в стране центробежные силы, грозившие разорвать её, блестяще проявилось в деятельности известного политика Австрии XIX в. – князя Меттерниха, сумевшего своей «политикой недеятельного сна» (выражение Данилевского) растянуть полупаралитическое существование империи на целую треть столетия.
Особенно напряженные отношения сложились у Австрийского правительства со своими славянскими подданными (с народами Богемии, Моравии, Галиции, Лодомирии, Буковины, Каринтии, Крайны, Далмации, Истрии, Хорватии и Словении), которые хотя и образовывали собой подавляющее большинство населения империи (почти 50 %), но были разобщены и потому бесправны (в отличие от венгров, которые, в силу своей национальной монолитности, всегда находились в более выигрышном но сравнению со славянами положении и даже добились впоследствии равноправия с немцами, после чего и сама империя стала называться уже не Австрийской, а Австро-Венгерской). Но понятно, что многовековая правовая дискриминация славян была бы невозможна без её «идеологического обеспечения», то есть без взгляда на славян как на людей второго сорта. А этот взгляд подготовлялся и выковывался всей предшествующей германской историей, в которой ещё со времён Карла Великого широко практиковались и прямой захват славянских земель, и крестовые походы на славян, и технологии культурного онемечивания. Всё это вместе взятое покрывала и санкционировала формальная преемственность Германской империи от Римской, так как свойственный античному Риму взгляд на северноевропейские племена как на «варваров» теперь уже воспроизводился по исторической инерции таким же взглядом немцев на славян.
При таких заведомо антагонистических отношениях со своими «варварскими» подданными австрийское правительство могло лелеять одну-единственную политическую идею фикс – мечту об «идеальном» для своей власти народе, то есть мечту о таких «цивилизованных» подданных, с которыми у правительства не возникало бы никаких проблем. Соответственно выражением этой золотой австрийской мечты и следует считать утверждение Бабарихи, что нет на свете большего чуда, нежели живущая где-то за морем «царевна». Но при этом нужно иметь в виду, что олицетворение «идеального (для власти) народа» в образе «царевны» вовсе не является личным художественным изобретением Пушкина. Просто поэт воспользовался здесь очень древним фольклорно-мифологическим архетипом, трактующим «народ» как «царскую половину» или «супругу» (в русском языке такая трактовка «народа» до сих пор живет в выражении «венчаться на царство», то есть в представлении о «венце» как о символе обладания не только «супругой», но и «царством» – совокупностью царских подданных).
Но если «царевна» – это и в самом деле олицетворение «идеального (для власти) народа», то тогда и её неумеренное восхваление Бабарихой в переводе на обычный язык следует понимать так: «Подумаешь, русская крепость в каком-то там глухом углу Балтики! Разве можно серьезно воспринимать случайный военный успех страны, населенной варварами (варианты: скифами, татарами, дикими московитами). Такой народ уже одним фактом своего существования поставит крест на всех грандиозных замыслах царя Петра. А вот если случится обратное – тогда и мы признаем это за чудо».
Ответ на вызов «сватьи» известен: импульс, приданный петровскими реформами России, если и не навсегда покончил с западным представлением о ней как о стране «варваров», то существенно умерил пренебрежительное отношение Европы к России. А то, что образ царевны Лебеди и вправду служит в сказке символическим олицетворением русского народа, доказывается и словами Царевны «Ты найдешь меня повсюду», и реакцией Гвидона на явленные ею чудеса: «….вижу я: Лебедь тешится моя». Действительно, и строительством в устье Невы города, и средствами на войну, и флотом, и победами – всем этим Петр I был обязан русскому народу. «Никогда ни один народ не совершал такого подвига, который был совершён русским народом под руководством Петра; история ни одного народа не представляет такого великого, многостороннего, даже всестороннего преобразования, сопровождавшегося столь великими последствиями как для внутренней жизни народа, так и для его значения в общей жизни народов, во всемирной истории»62.
Можно, конечно, оспаривать превосходные степени данного утверждения («никогда», «ни один») как извинительное на почве национальной гордости преувеличение. Можно также оспаривать ценность петровских преобразований или качество их последствий для русского народа. Но невозможно оспорить тот главный факт, что всё совершённое русским народом при Петре I и под его руководством – действительно похоже на чудо.
Глава 11
Тайна Гвидона
В результате совершенного чуда искомая царевна оказывается «судьбой» Петра I («Знай, близка судьба твоя, Ведь царевна эта – я»), то есть критерием народности всего его дела. Только так, и больше никак, можно понять следующий затем эпизод «Сказки о царе Салтане», в котором описывается бракосочетание князя Гвидона и царевны Лебеди. Но как раз этот-то эпизод, символизирующий единение власти с народом, и смутил меня; именно на этом месте я вдруг впервые почувствовал, что абсолютного совпадения не получается. Во-первых, слишком хорошо известны тёмные стороны деятельности Петра I, а также неоднозначные следствия этой деятельности для всей последующей истории России. Во-вторых, сама царевна Лебедь как фольклорный персонаж – это образ с подвохом: в народных сказках овладеть ею, чтобы заставить затем исполнить трудные, свыше сил человеческих, задачи можно лишь, овладев предварительно её «лебединой одеждой», то есть крыльями. В переводе на язык пушкинской сказки (где, кстати, фольклорный мотив «овладения крыльями» царевны отсутствует) это означает, что единственно легитимной может быть лишь та власть, для которой считаются своими «крылья народа» – его интересы и идеалы. Но допустимо ли вообще говорить о каком-либо согласии между народом и властью, олицетворяемой Петром I?