Заложница
Шрифт:
Я со злости ударяю ногой по старой печи, отчего краска разлетается в разные стороны. Печка представляет собой ржавую коробку размером чуть меньше гроба. Когда-то она была выкрашена в синий цвет, но теперь от долгих лет пребывания в гнилом подвале она стала грязно-серого цвета. Я приседаю рядом, вспоминая, как долгими холодными зимами мы толпились вокруг неё, пытаясь согреться.
Я прикасаюсь дрожащими пальцами к ржавой дверце топки, пока уношусь воспоминаниями в своё детство:
— Мы находились здесь внизу двадцать четыре часа семь дней в неделю. Точнее будет сказать двадцать три часа. Ублюдки держали нас внизу
— Стоун… — голос Брук дрожит за моей спиной. Вот и все, пути назад нет, теперь она знает правду.
— Пока тебе давали аспирин от головной боли и забинтовывали разбитые коленки, нас пичкали наркотой. Не знаю, чем они накачивали нас, но это на самом деле помогало и облегчало наши муки. Мы будто находились в параллельной вселенной, не всегда понимая, что происходит вокруг. Иногда мы даже сваливались с клиентов в отключке. Грань между хорошим и плохим стиралась в этом доме, — мой голос звучит безжизненно. Совсем как моя душа.
Я слышу тихий всхлип. Мои слова причиняют Брук боль, но лучше рассказать все сразу и не тянуть. Пусть это нанесёт урон, но, по крайней мере, она перестанет надеяться.
— Знаешь, печь очень сильно нагревалась зимой, и я заставлял ребят притрагиваться к ней пальцами. Например, когда кто-нибудь спускался вниз в ужасном состоянии, иногда на грани смерти от побоев и наркотиков, или когда ребята не переставали плакать. Я говорил всем, что если прикоснуться к горячей дверце, то она вытянет через их пальцы весь ужас, происходивший сверху, и сожжёт его. Уверял, что если они будут держать пальцы достаточно долго, то огонь заберёт все, словно этого никогда и не было.
Негромкие всхлипы перерастают в плач, но я не останавливаюсь.
— И это на самом деле работало. Обожглось немало пальцев, но я заставил их поверить в это. — Ковыряю ногтём стенку печки, добираясь до синей краски. — У нас заняло шесть лет, чтобы выбраться отсюда. Шесть лет мы боролись за жизни. Нас растлили еще до того, как мы узнали, что такое секс, но когда мы убивали всех этих мразей, мы точно знали, что делали. Тут лились кровавые реки, такая жестокость не свойственна детям, но мы уже были далеко не детьми, — удовлетворённым голосом произношу я, на секунду ощущая себя снова пятнадцатилетним мальчиком, ликующим от победы.
В то время как все моё внимание приковано к грязной поверхности печи, где-то вдалеке раздаётся шум проходящего товарного поезда. Вероятно, уже сейчас Брук хочет убраться как можно дальше от меня. Я боюсь посмотреть и увидеть в ее глазах отвращение.
— Мы положились на огонь из печи и в один прекрасный день сожгли это место дотла. А заодно поджарили троих мужчин до хрустящей корочки, но могу лично гарантировать: они уже были мертвы до того, как огонь успел коснуться их кожи, — я усмехаюсь, с удовольствием вспоминая крики боли и мольбы о пощаде. — Но знаешь что? Правда в том, что когда перепуганные
Моё дыхание становится тяжелым, пока я переживаю все снова и снова.
Я хотел, чтобы история послужила битой, отбивающей Брук подальше от меня. Я привёл ее сюда, чтобы все было как можно реальнее и пугающее, но вместо этого, Брук, сама того не осознавая, помогает мне своим присутствием разогнать тьму вокруг.
Ее присутствие делает страшные воспоминания почти сносными.
— Иногда я сам трогал печь пальцами, пока никто не видел, в надежде уменьшить и свою боль тоже. Я знал, что все это херня. Я имею в виду, эй, это же я придумал эту сказку, так? Но это срабатывало с ними, и иногда, когда я чувствовал себя как дерьмо, хотел, чтобы это сработало и со мной. Чтобы печь и из меня вытянула все плохое и сожгла дотла. Ты даже не представляешь, как сильно я хотел поверить в свою собственную идиотскую ложь, — мой голос снижается до шёпота. — Я действительно хотел этого, и иногда у меня это почти получалось. Почти.
Не знаю, зачем я рассказываю ей все это. Я же хотел напугать ее, а не показаться жалким. Наконец, я собираюсь с мыслями и оборачиваюсь, желая покончить с этим как можно скорее.
Пусть я и хочу оттолкнуть Брук, но она по-прежнему единственный источник света в моей жизни, даже если это все не по-настоящему.
Брук неподвижно стоит на мете, высокая и красивая, карие глаза сверкают, но не от слез. Девушка смотрит на меня с восхищением, чем приводит меня в замешательство.
— Это самый храбрый поступок, о котором я когда-либо слышала, — дрожащим голосом произносит она.
Я смотрю на Брук, ища признаки того, что она шутит.
— Ты о чем?
— О твоей истории про печь. Ты старался помочь им, когда они нуждались в этом. Нуждались в тебе. Ты также нуждался в помощи, но ты был их лидером, не так ли? Ты облегчал им жизнь, забирая всю их боль себе.
Моё сердце стучит в груди, пока темнота понемногу рассеивается. Она не должна была превратить все это в хороший поступок, опять выставляя меня героем.
— Сколько тебе было, когда они… похитили тебя?
Я пожимаю плечами:
— Девять или десять. Большинство были еще младше. Грейсону, который сейчас находится в тюрьме, было пять.
Брук резко втягивает в себя воздух и походит ко мне, после чего крепко обнимает за талию, зарываясь лицом в мою футболку.
Это неправильно. Я должен оттолкнуть ее, увести прочь отсюда, но я не делаю этого. Почему она сама не убегает от меня?
Я аккуратно кладу руку ей на спину:
— Дерьмо, детка, не делай этого, я погублю тебя.
— Мне жаль, — говорит она сломанным голосом, — мне так жаль… жаль.
— За что? Много дерьма случилось в этом подвале. За что именно тебе жаль? — мой голос набирает силу, отчего Брук вздрагивает. Я разжимаю ее руки и отступаю на шаг. — Ты даже не знаешь, не так ли? — с усмешкой спрашиваю я.
— Нет, — отвечает она, в то время как ее глаза снова наполняются слезами.
— Давай я тебе помогу. Может, тебе жаль, что мы все пропустили начальную школу, где ты изучала таблицу умножения и прочую херню, типа уроков письма? Или же тебе жаль, что мы провели детство, удовлетворяя разных ублюдков? Тебе стоит изъясняться более конкретно, сладкая.