Заложники дьявола
Шрифт:
– Герман-то нынче снова не в духах, а в нафталинах, – хихикнула старуха, не переставая возить по полу своей «лентяйкой». – Ореть, как бешеный, опять, выходит, с супружницей повздоримши...
– А то! – охотно откликнулся санитар, громадный рыжий парень с раскосыми зенками и увесистыми веснушчатыми кулаками. – Говорят, супруга у него та еще баба, лупит нашего Германа почем зря!..
– Лупит – не лупит, а строгая точно, – согласилась бабка. – Только разви за вашим братом уследишь?.. Кобели вы, все, как есть, кобели...
Санитар в ответ довольно заржал – должно быть, ему, уроду раскосому, понравилось, что и его причислили
Майя тогда едва дождалась, когда они выметутся из палаты. И с удовольствием, забыв про завтрак, до самого обхода представляла мысленно, как жена ненавистного врачишки лупит его – наверняка чем-то тяжелым, например, сковородкой...
В ту ночь она долго сидела в туалете – на окне, забранном решеткой, как вообще все окна в этой больнице-тюряге. Она не сомневалась: стоит ей сейчас увидеть Германа или эту мерзкую сестричку – и тошнота снова одолеет... Хватились ее не раньше, чем через час, нашли почти сразу – санитар, не тот, давешний, а другой, но такой же противный. Но Майя почти обрадовалась ему и совсем не сопротивлялась, когда тот, грубо подталкивая девочку в спину, препроводил ее в палату. Но ведь впереди было еще и утро, когда Герман начнет свой обход – как обычно, с нее, лежавшей в «одиночке». Об отдельной палате, скорее всего, «позаботился» папаша, чтобы окончательно свести свою дочь с ума...
А наутро ее впервые за все это жуткое, безнадежное время, облепившее Майю, словно мутный туман, не время даже, а безвременье, ожидал настоящий сюрприз: ровно в девять часов, сразу после очередного безвкусного и не тронутого ею завтрака, в палату вошел дядя Юра... Он был удивительно красив, на его лице она обнаружила добрую, по-настоящему добрую улыбку. И в первое мгновение подумала, что он ей просто снится...
Но он не снился.
– Здравствуй, Майечка, – ласково произнес он, – я твой новый палатный врач, временно замещаю Германа Германовича, ушедшего в отпуск... Так что уж не обессудь...
«Не обессудь»?! Да она просто-напросто онемела от радости, что не увидит, по крайней мере сегодня, этого мерзкого придурка!.. И сама не заметила, как улыбнулась в ответ дяде Юре – улыбнулась впервые за много месяцев.У него, кроме всего прочего, был еще и удивительный голос – она это сразу поняла и тут же стала отвечать на все его вопросы, чтобы еще и еще раз этот голос услышать, даже не вдумываясь в свои ответы.
Этого и не требовалось. Потому что с первой минуты их знакомства все вокруг переменилось, время, которое стояло на месте, словно случайно зацепившийся за крышу проклятой больницы кусок никому здесь не нужной вечности, вновь тронулось с места. Вначале – неуверенно и бесцельно, просто омывая ее своими теплыми волнами, потом – стремительно и целенаправленно...
Ей никогда не забыть своего первого разговора с мамой, состоявшегося благодаря их, как выяснилось, общему, настоящему Ангелу-Хранителю – дяде Юре.
Он сказал ей о мамочке просто, спокойно, словно ему это не стоило и вовсе никаких усилий, в первую же ночь своего дежурства.
– Майечка, – дядя Юра вошел к ней в палату, как будто заранее знал, что девушка, несмотря на полуночный час, не спит, – я могу тебе в этом помочь...
И спустя какое-то время, когда она впервые за столько месяцев услышала мамочкин голос и поначалу даже не могла произнести в ответ ни слова, ни звука, совершенно не замечая, что плачет, почти неслышным движением вытер с ее щек сами по себе катившиеся слезы.
Но самый серьезный из разговоров между ней и мамой, а потом между Майей и дядей Юрой состоялся позднее – наверное, не раньше, чем через неделю после его первого появления в ее «одиночке». И вот тогда и появилась цель. Настоящая, большая цель, на фоне которой даже то, что через какой-то там месяц Майе предстоит вырваться из проклятой больницы, выглядело почти ничего не значащим пустяком.
Единственное, о чем она еще сумела тогда подумать, – так это о том, как вытянутся физиономии у отца, а главное, у мерзавки Крысы, когда они с дядей Юрой осуществят свой план!.. И тогда же ей в голову пришла эта мысль – вначале робкая, почти неясная... Ставшая четкой лишь в тот момент, когда она после очередного разговора с мамочкой, сама не зная, как и почему, высказала ее вслух:
– Как же я хочу отомстить им... Как хочу!..
Дядя Юра понял ее тогда моментально и так же моментально ответил, без малейшего волнения в голосе:
– Никаких проблем, девочка моя, как скажешь – так и будет... Ради твоей мамы – я готов... И ради тебя...
...Теперь девушку эти воспоминания почти не волновали. Боль ушла, этих больше не существует, Бог сам наказал их, и Майя ни секунды не сомневалась – накажет еще, на веки вечные. Удивительно, но ненавидеть их она перестала.
Девушка посмотрела на разбросанные по полу снимки, протянула руку, взяла тот, что лежал к софе ближе других. Равнодушно посмотрела: на нем были запечатлены два черных пластиковых мешка, в каких обычно перевозят трупы, она видела такие по телевизору.Майя выпустила фотографию из рук, даже не проследив за ее полетом к полу, улыбнулась своим мыслям: до встречи с мамочкой оставался один шаг, который она сделает послезавтра.
Выскользнув из-под пледа, Майя направилась к дяде Юре. Он, как она и предполагала, сидел за компьютером, на экране которого был какой-то английский текст.
Дядя Юра, едва она вошла в комнату, обернулся к Майе и улыбнулся:
– Отдохнула?
– Ага... А почему ты пишешь по-английски?
– Ах это... – Улыбка его стала еще светлее. – Это письмо, предназначенное для моего коллеги в Штатах... Подожди секундочку, сейчас я его отправлю – и будем ужинать!
Девушка поняла, что действительно проголодалась, и, терпеливо дождавшись, когда дядя Юра, завершив все необходимые манипуляции, отправит письмо и выключит компьютер, покорно зашагала за ним на кухню.
ГОССОВЕТНИК ЮСТИЦИИ
За время, проведенное женой в больнице, Александр Борисович, всегда довольно трудно просыпавшийся по утрам, научился открывать глаза ровно в пять утра. Поэтому к моменту, когда просыпалась Ирина, он уже, словно часовой на посту, сидел возле нее. Несмотря на то что Семен Львович успокаивал его относительно здоровья Ирины Генриховны, Турецкий по каким-то неясным ему причинам продолжал волноваться за ее жизнь... Возможно, потому, что во сне Иришкино лицо, да и вся она, с выступающим под легким покрывалом животом, казалась Александру Борисовичу абсолютно беззащитной, отчего сердце у него сжималось в каком-то тревожном предчувствии.