Шрифт:
Глава 1. Тяжкое бремя
— Ну, чего развалилась в койке, ровно свинья! Неужели сил не хватило раздеться и лечь по-человечьи? Иль сама на себя плюнула, уважать перестала? Встань!—теребил девку за плечо Егор Лукич.
— Отвали! Отцепись! — послышалось сонное.
— Ленка! Не позорься! Не коси под бухую! Не то водой оболью с головы до ног,— пригрозил человек.
Девка услышала, открыла глаза, досадливо поморщилась:
— А-а, это вы, Лукич?
— Кого другого ждала?
—
— Зачем?
— Ну, как это? Там хахалей зацепим! — ответила, простодушно улыбаясь.
— Приключений на задницу не хватает?
— Да не приключения, мужика заклеить нужно. Иль не понимаешь?
— Тебе он зачем?
— Ну, ты даешь, блин! Чем я хуже других? Хочу дышать как все! Чтоб обо мне позаботился какой-нибудь лопух. Надоело вламывать на заводе с утра до вечера, а получать гроши, каких ни на что не хватает! — жаловалась девка.
— Пить надо меньше, тогда будет хватать!
— И ты туда же, со своими моралями! Как вы все надоели мне! Вот отхвачу какого-нибудь придурка, уйду из этой общаги навсегда! — пообещала Ленка уже в какой раз.
— Скатертью дорога! Поскорее бы выметалась от нас! Только ты для начала найди того придурка, какой решится взять тебя! Уж сколько времени ищешь, а никто не зависает и не тащится от тебя! Другие уже детей имеют, живут в семьях. А ты, как навозная куча, присохла тут, не обойти, не выкинуть!—досадовал Лукич.
— А чем я вам помешала? — удивилась Ленка.
— Да мне плевать! Толчешься тут уж не первый год. Видно, до самой пенсии здесь коротать будешь. А потом, прямиком в стардом пойдешь. Куда ж тебе еще деваться? — вздохнул сочувственно.
— Вот не хрена себе пожалел, старый отморозок, каркаешь на мою голову, пожелал долю хуже собачьей!— села на койке и, зло оглядев Егора Лукича, спросила.
— За что меня ненавидишь?
— Уважать не за что! Глянь на себя в зеркало. Как замызганный обмылок, весь в грязи и в волосах, лица не видно. Еще в кабак намылилась! Тебя туда поставить швейцаром, даже бухие посетители расползутся. А из трезвых ни один не войдет. Никому еще жить не надоело, каждому себя жаль!
— Ну, уж скажете! — не поверила Ленка, подошла к зеркалу, глянула на уставшее, помятое лицо, поморщилась, отвернулась:
— Конечно, после смены на заводе любая красотка кикиморой станет. Вон иные, возвращаются утром с улицы, довольные, веселые, сытые, при деньгах. И никакой усталости. Они за одну ночь получают в три раза больше, чем я за месяц. Им не заботиться, не думать ни о чем не стоит. «Бабок» полные карманы.
— А ты завидуешь?
— Чему? Да если б хотела!
— Ушло твое время! Тебя уже не снимут на панели. Постарела. Упал спрос, списали на секс пенсию. И нет нынче козлов, какие даже по пьянке забрели бы на ночь. Вышла баба в тираж раньше времени. Сама виновата! Слишком рано созрела! Потребностей имела много! А возможность сыскала одну, да и то из последних, постыдных!
— Ладно выворачивать меня наизнанку! Я все же не хуже других. В бомжи не свалила, работаю, живу не на улице, в общаге! Притом, на свой заработок канаю. И ни у кого не прошу на кусок хлеба!
— Потому что никто не даст, зная тебя! — обрубил
жестко.
— Ленка! Ну, ты готова? — заглянула в дверь лохматая голова и, увидев в комнате Егора Лукича, ойкнула и, торопливо исчезнув, закрыла дверь. Ленка ничего не успела ответить.
— Это кто же? Наташка что ли? — спросил Егор.
Ленка промолчала, прикинулась, словно не услышала. А про себя досадовала на коменданта общежития и все ждала, когда он уйдет. Но тот не торопился. Он видел, как нервничает она, едва сдерживает себя, чтобы не нагрубить, не наговорить злых слов, смотрит на часы.
— Ленка! Ты кому-то встречу назначила?
— Нет! Хотим в кабак! Может сегодня повезет!
— Ну, удачи тебе, девонька! — встал человек и сказал на раздумье:
— Койку в порядок приведи и сама умойся! И смотри, если пьяные вернетесь, из общежития выселю, так и знай. Время разговоров прошло. Убеждать бесполезно. Так что смотрите, чтоб все было тихо и пристойно,— предупредил уходя.
...Утром, чуть свет, Егору Лукичу позвонили из милиции и дежурный райотдела спросил:
— Извини, Лукич, что так рано побеспокоил, мы вчера взяли троих пташек из твоего «курятника», среди ночи шли из ресторана, горланили похабные частушки. Да такие, что старики из окон чуть не повываливались со смеху. Пришлось это трио в отдел забрать. Они нас всю ночь веселили. Алкаши против них — грудные дети. Приедь, забери свой «Балаган». Если б мы их записали на кассету и размножили, к райотделу очередуха на километры выстроилась бы из желающих купить эту запись! Я всякое слышал, но такое впервые! Веселые девки у тебя живут, аж завидно и жалко их отдавать,— не мог сдержать смех дежурный офицер вытрезвителя. И добавил:
— Я когда на пенсию выйду, к тебе в помощники попрошусь! Возьмешь?
— Ты мне скажи, кого взяли?
Дежурный назвал имена и фамилии, Лукич схватился за голову:
— Снова этот зоопарк! Все три мартышки погорели! Опять отличились! Да что же делать с ними, черт бы их побрал,— одевался торопливо.
Егор Лукич был своим человеком в милиции. Еще бы! Двадцать лет проработал участковым и знал каждого человека, всякого ребенка в лицо и по имени. Ему, как смеялись сотрудники милиции, даже дворовые собаки честь отдавали. И надо было, так не повезло. Едва человек вышел на пенсию, не успел отдохнуть, именно милиция уговорила Лукича принять на свои плечи это общежитие. Оно было бельмом на глазу всего города. О нем говорили на всех совещаниях и планерках. Никто не обронил ни одного доброго слова. Его ругали на всех уровнях, от областного начальства до дворников.