Замена
Шрифт:
Имя. Я вздрогнула и увидела, как на секунду изменилось лицо Малкольм: она внимательно наблюдала за мной.
– Понятно, – кивнула Джоан. – Поясню сразу. У него очень высокий приоритет в «Соул», а это означает две вещи: нужно охранять и его, и от него.
Я молчала: слова были точны и пусты. Малкольм расстегнула нижнюю пуговицу пиджака, откинулась на спинку стула.
– Ну что же. Да будет монолог.
Она заговорила: мягко, но очень точно. Я слышала длину предложений, логические ударения и всю выверенную грамматику человека, говорящего на чужом языке. Малкольм
Я ничего не понимала по смыслу: в ушах стоял сплошной ватный гул.
– А тебе ведь не все равно, – вдруг сказала она громко.
Лицо Джоан оказалось в полуметре от моего. Она подалась вперед, глядя прямо мне в глаза.
«Родинка на скуле, – подумала я. – И веснушки».
– Ты сидишь, как фарфоровая. Бледная. Безразличная, немая. Но не дай бог тебя уронить.
Я почувствовала ее руку на своем бедре, а потом было крохотное беспамятство. Когда исчезли алые пятна, Джоан сидела на своем месте, а между нами в воздухе кружились, исчезая, тонкие нити дыма. Пахло горелой шерстью.
– Пояс, – подсказала Джоан.
Пояс халата, который я стискивала в кулаке, стал намного короче. Я разжала саднящую ладонь, отпустила горстку пепла – стало легче.
– Прости, но мне нужно твое внимание, Витглиц. Я не со шкафом пришла поговорить.
Фарфор. Я вспомнила: на мой семнадцатый день рождения Кристиан уничтожил все вазы в больнице.
– Итак. Все просто: я слежу, чтобы он не переходил черту.
– Черту?
– А. Ты умеешь разговаривать, – кивнула Малкольм. – Да, черту. Мне не нужны трупы детей и открытая демонстрация способностей проводника. Свихнувшегося проводника. Что же до тебя… Он брал тебя, когда ты хотела и когда не хотела. Когда едва понимала, на каком ты свете. Он уносил тебя на крышу больницы и показывал город. Он мучил медперсонал на твоих глазах…
Ее глаза расширялись, и она вгоняла за воспоминанием воспоминание – под кожу, в нервы, прямиком в ELA. Образы были нечеткими из-за боли, но там было прошлое. Это была прошлая я.
Я – это я.
– …Скажи мне, Витглиц. Скажи, почему после всего этого ты не осталась его куклой?
Я стояла, опираясь на стол. Я дышала – и пыталась делать это не так громко. Не так часто. Не так больно. Джоан сидела на своем стуле и поправляла отвороты пиджака.
«Я ее оттолкнула».
Малкольм поправляла одежду, и снова что-то не так было с ее лицом.
– Держи. Нам действительно нужно поговорить.
В ее руке была сигарета.
– Ни миллиграмма никотина, – кивнула она. – Просто легкий наркотик. Не хотелось бы предлагать тебе укол.
Я смотрела на нее и молчала: я не знала, что сказать. Вопрос «почему «не хотелось бы»?» – не в счет.
– Хорошо. Я начну.
Она села на пол, старательно подтянув штанины. Она достала зажигалку, и я ощутила, что хочу сбежать. Сигарета уже тлела у ее губ, я едва видела внимательный синий взгляд. Но Малкольм знала о никотине, и ее дурацкая, детская поза на полу была такой странной, безоружной, а моя боль – такой сильной, что я села напротив.
– Молодец, – прищурилась она из-за дыма. – Держи.
Я приняла тлеющую сигарету. Казалось, она прожжет мне руку.
– Тяни осторожно, – предупредила Джоан, подбирая под себя ногу.
Потом мы молчали. Я кашляла, и звоном отдавалась в голове оглушенная ELA. Все вдруг становилось маловажным: и боль, и, то, как я дрожала в прихожей среди своей бывшей одежды. Малкольм исподлобья изучала меня.
«Синие глаза. Как у Куарэ».
– Мне надо понять вашу связь, Витглиц. Иначе я не справлюсь, понимаешь?
Я кивнула и услышала смешок в ответ:
– Запомни, я нечасто обещаю не справиться.
Я смотрела со стороны на эту комнату, откуда-то из-под потолка. Мы сидели на ковре, вился дым, и что-то растворялось, уходило прочь: глупость ситуации убивала страх.
Я курила.
Я курила наркотик.
Сидя на полу.
Сидя напротив незнакомки, которая представляется как «сторожевая сука».
– Что ты хочешь узнать о нем?
Я вслушалась в свой голос: он был странным. Хрипотца – словно я проговорила весь день. «А еще – как ровная линия на кардиограмме».
– О нем? – удивилась Джоан. – О нем – ничего. Я хочу услышать тебя.
– Что именно?
– Кто он для тебя?
– Я не знаю. Он просто был.
Ответы давались легко и честно. Я с удивлением воспринимала образы из податливой памяти: полутемная палата, которую я вижу только одним глазом – на втором повязка. Он привел ко мне хор из детского отделения. Он дергал их за ниточки, которые видела только я.
Это была страшная песня, но мне было все равно.
– Келсо сегодня пришел к тебе, как к своей игрушке. В чем он ошибся?
Я смотрела на нее в ответ и не понимала вопроса.
– Ах вот даже как, – улыбнулось дымное лицо. – Хорошо. Тогда иначе: в какой момент он начал ошибаться?
Это был понятный вопрос.
…– Соня, сюда.
Я осмотрелась. Профессор Куарэ снова ждал меня. Комната для занятий младшей группы была пуста – маленькие парты, как ящики из-под фруктов, доска в белых разводах. Учитель забыл свой пиджак. Карман был измазан мелом.
– Я изолирую Келсо. Ты больше не должна ему потакать.
– Я поняла.
Он отрезал от меня огромный кусок, я понимала это, мне было больно, но… Но мне было больно всегда.
– Хорошо, – кивнул Куарэ. – Нам пора определиться с твоим будущим. «Соул» готов оплатить любое образование.
Слова были легкими, теплыми. Он положил передо мной распечатки: профориентационные карты, пробные тесты, какие-то диски с данными. Последним лег вывод экспертной группы врачей – я читала и подписывала такие раз в полгода.