Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками автора
Шрифт:
Проснулись мы от трубного голоса:
– Спите, сони?
Мы слезли с печки. В центре мастерской в дубленке до пола стоял огромный Смирнов. Перед уходом он нас перекрестил и поцеловал в лоб:
– Идите с богом.
Спустя три десятилетия, выпивая в январе в маленьком венецианском ресторанчике, я узнал от замечательного искусствоведа и реставратора Савелия Ямщикова, что Всеволод Петрович Смирнов в Ленинграде в блокаду потерял всю семью. Жить в этом городе он больше не мог. И навсегда уехал из него во Псков. Для которого сделал очень много. А в поезде Псков – Москва я ничего этого еще не знал; глядя в темное окно, я вспоминал ночь в мастерской, обаятельного самодура и не понимал, что во мне рождается желание быть художником. Под стук колес. Под стук колес.
– Ну что, выпьем?
– А подо что?
– Под стук колес…
Вагон 9. Путешествие зимой на север
В середине 70-х я был сильно увлечен русским севером и будущей женой, с которой там познакомился. С годами увлечение деревянным зодчеством прошло, а жена осталась. Так что ничто не проходит бесследно. Родилась она в городе Каргополе, что в Архангельской области, куда мы однажды и отправились со своими друзьями, будущими архитекторами, в плацкартном вагоне. К слову сказать, сам я архитектором не стал чудом. После восьмого класса даже сдал экзамены в школу с архитектурным уклоном. Но, проучившись там две недели, вернулся в свой родной класс. Скучал. Многое в моей жизни, если не все, решают эмоции. Потом не раз меня посещала мысль бросить медицинский и поступить в МАРХИ (Московский архитектурный институт. – Ред.). Нравился мне их какой-то творческий дух, да и девушки там были, между нами, более творческими. Во всех отношениях. У своего школьного друга, а ныне известного московского архитектора, я даже «рабствовал» на дипломе. Рамки ему заливал тушью.
Но вернемся в плацкартный вагон, в котором трясутся моя будущая жена, мой только что упомянутый друг Леша и два его однокурсника – Шура и Юра. Они как раз, как водится, разливают по стаканам портвейн. Так что мы вовремя. Распитие портвейна, впрочем, занятие коварное, особенно в поезде. И здесь нужно быть очень внимательным, чтобы не проехать свою остановку. У каждого она, конечно, своя. У нас тогда она называлась Няндома, и поезд там стоял всего две минуты. А из Няндомы уже на рейсовом автобусе – в древнерусский город Каргополь. Нет-нет, ни слова о деревянном зодчестве и о знаменитой каргопольской игрушке. Это в путеводителях и рекламных проспектах. …Стояла зима. Сейчас уже нет таких зим, чтобы и снег пушистый, и много его, и мороз, и солнце, и церкви, церкви, церкви. И деревянные дома с дымком из труб. И все в валенках. И на центральной площади работало радио. И единственная пивная. Тоже на центральной площади. Пили пиво стоя, из своих банок. Выходили на улицу, потом в помещение обратно – погреться – и опять на улицу. А пиво в Каргополе варили свое и очень этим гордились. Какие-то легенды нам рассказывали про рецепты петровских времен, про медали в Париже, ну и, как водится, кульминация в рассказе – мол, это любимое пиво английской королевы. Бедная королева, она и сигареты «Новость» курила, и коньяк армянский пила, и пивом его, оказывается, каргопольским запивала. Вот и здорова была, и всю жизнь со своими зубами.
Жили мы в этом удивительном городе у школьного учителя дяди Пети. У него в избе стоял огромный фикус, до потолка, а еще говорили, что дядя Петя любит мальчиков. Но говорили это по-доброму как-то, любит и любит, что уж в этом плохого, в самом деле.
А из Каргополя на открытом грузовике мы отправились в местечко Ошевенск – там жила двоюродная бабка моей будущей жены. Еще из достопримечательностей там был недействующий Ошевенский монастырь. Ошевенск оказался уж совсем неземным чудом. Огромная деревня, а жило в ней всего три бабки. Деревянные дома размером с пятиэтажки и баньки вдоль замерзшей маленькой речки. Бабки нам баньку затопили, а потом стол накрыли. А на столе и шанежки, и рыбник, и латка, и царские соленые рыжики. Рыжики эти, между прочим, раньше мужики собирали ночью, босиком. Нащупывали их твердые сопливые тельца пальцами ног. Царский рыжик должен был проходить целиком в горлышко бутылки. Поэтому-то его ночью и собирали, к утру он уже вырастал. Стоит ли здесь говорить знатокам, что лучшей закуски под водку нет. А незнатокам все равно, пусть они водку кока-колой запивают. Потом нам бабки частушки пели матерные и все веселились-веселились. По большей части бабки.
Через год я женился. Шура стал главным архитектором маленького, но известного города под Москвой. Но его я не видел уже очень давно, а Юру М. я тогда видел вроде бы в последний раз. Он вскоре разбился на своих «Жигулях». Под Новый год – 31 декабря. Торопился его встретить. И с собой еще двух попутчиков случайных прихватил. Попутчики тоже торопились, но совсем не туда, куда попали с Юрой. На похоронах плакали все девушки МАРХИ. Юра М. был яркий и любвеобильный. А с Лешей мы продолжаем путешествовать. По Марокко, Швейцарии, Сицилии. У нас теперь другие увлечения. Он много лет не пьет и сидит за рулем, а я рядом в качестве штурмана, не всегда трезвого. Вот ведет Леша машину и говорит: «А мог ли ты, Андрюша, представить себе, когда мы с тобой сидели за одной партой, что я буду катать тебя по дорогам…?» – «Нет, – отвечаю я, – не мог. А помнишь ты, Леша, поездку в Каргополь?..» И мы начинаем вспоминать все, что только что вами прочитано. А за окном машины Марокко, Сицилия, Швейцария. А на заднем сиденье контролирует весь этот рассказ моя жена, которая родилась в Каргополе.
Вагон 10. Романтическое путешествие
Поезд из Москвы шел до станции с красивым названием Серебряные Пруды. Звонко, прозрачно и романтично. Да и я был тоже романтичным юношей. Впрочем, почему был? Юношей я перестал быть, конечно, но романтика, по-моему, никуда не делась. Хотя могла бы… За окном вагона проносилось бабье лето. И внутри нас тоже было бабье лето. И золотистый, как оно, портвейн. А что еще надо для отличного настроения? Сейчас мы небольшой веселой компанией доедем до пункта назначения, а там каждый из нас по одному отправится врачом в свой картофельный отряд, в смысле в отряд, убирающий картошку. А что? Не страшно. Мы же уже много знаем, и надо же когда-то наконец начинать самостоятельную практику. Соврал. Страшновато было. Но пока мы вместе и за окном бабье лето – не страшно.
И вот Серебряные Пруды. А там выясняется, что картофельные отряды еще не прибыли и нам надо пожить дня два в вагоне. Это, доложу я вам, отдельное ощущение. На путях в тупике стоит вагон, и ты там живешь в купе. Твой вагон стоит, а вокруг пути и путей много. И по ним все куда-то едут, а твой вагон стоит. Он стоит, окруженный путями, и ты ходишь через эти пути и возвращаешься в свой вагон, который где был, там и остался. А вокруг гудки, стук колес и круглосуточный женский голос сверху. Я никогда не мог понять, откуда берется этот женский голос. Громкий, гулкий, важный. Он с детства мне нравился, и мне до сих пор кажется, что принадлежит он одному человеку. Или не человеку? Или даже неловко подумать кому. Может быть, Ему? Может быть, у Него женский голос? Загадочные обрывки фраз, цифры. Голос руководит жизнью этого железнодорожного мира. Но что-то я расфилософствовался. А между тем студентки первого курса строительного института в количестве ста пятидесяти человек уже ждут врача, и он к ним прибыл. Молодой и красивый. Поселили меня в одну комнату с преподавателями. Человека четыре их было, по-моему, и все доценты. И еще с нами проживала стая сумасшедших, огромных, жирных мух. Справиться с ними было невозможно. Они, мухи, ужасно кусались. Чудовищно кусались! Я тогда выяснил, что мухи, оказывается, кусаются осенью, потому что у них брачный период. Он, оказывается, протекает у всех по-разному. А я, романтик, всего этого не знал. В комнате находиться было невозможно, и целый день я где-то пропадал. Сначала сидел на приеме, потом в деревенской библиотеке. Мух там почему-то не было. Видимо, книги их не очень интересовали. И еще я любил наблюдать за курами. Я и сейчас люблю за ними наблюдать. Как они важно ходят, как смотрят боком, как лапку многозначительно поджимают. Я про кур нарисовал много карикатур. Несколько сотен. Я даже предположил, что никто не знает продолжительности жизни этой умной птицы, так как она всегда погибает в расцвете сил и без остатка отдает себя людям. Как-то я пришел домой очень поздно. Свет был погашен. Доценты спали. Мухи вроде тоже. Я разделся. Вдруг один доцент говорит:
– Там, на столе, мы тебе оставили…
В лунном свете стоял граненый стакан, до краев полный водки. Я, конечно, уже выпивал. Но перед сном? Романтик, я считал, что выпивают, чтобы пообщаться.
– Выпей, выпей… Мухи не будут кусать!
Как будущий врач я должен был все испытать на себе. И я махнул. Спал в этот раз, в отличие от других, как убитый. Проснулся весь покусанный мухами. Больше я не экспериментировал.
Вообще Серебряные Пруды были мрачноватым местом. Пруд там вообще был один и вовсе не серебряный. Гуси, правда, были. Глядя на клинья перелетных птиц, они беспомощно били крыльями, не в силах оторваться от земли. Так и людям хочется иногда улететь куда-нибудь, но всегда что-то держит здесь.