Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками автора
Шрифт:
Вообще всех пассажиров поездов можно разделить на несколько групп. На тех, кто едет на свадьбу, на тех, кто едет отдыхать, на тех, кто едет в командировку, и на тех, кто едет на похороны. Последних видно сразу. Они молчаливые и черные, как больные птицы. К последней группе как-то относился и я. Я ехал в Воронеж на похороны моего друга – художника и скульптора, придумщика и мастера розыгрышей Саши Ножкина. Его убили из-за магнитофона подростки из подъезда, где у него была мастерская. Убили по-соседски. Умер Ножкин в день моего рождения, это был самый мрачный и последний его розыгрыш.
В Воронеже живет и мой друг Сережа Горшков. Сережа – любимый и, на мой взгляд, выдающийся художник. Про него я знаю много историй. Вот одна. Служил он в Таманской дивизии. Художником, конечно. Это был 80-й – год Олимпийских игр. Олимпийских мишек Горшков навырезал больше, чем все поголовье бурых медведей нашей родины. Офицеры еще любили заказывать обнаженную натуру, ну и вождей, конечно. Не обнаженных. И вот в эту прославленную дивизию прибывает важный генерал. По этому случаю на плацу выстраивают начищенный до блеска личный состав. Генерал подъезжает чуть ли не на «Чайке». Выходит.
«Уважаемые пассажиры, будьте внимательны, соблюдайте правила поведения на железной дороге – и вы избежите трагедии. Помните: ваша жизнь в ваших руках!» Я стоял абсолютно ох… Нет, здесь нельзя писать это слово, а оно было бы очень уместно. Вот он – черный юмор в жизни, а меня еще упрекали, говорили: «Как вам не стыдно, художник Бильжо, вы в своих картинках изображаете людей идиотами».
Интересно, что я привезу в следующий раз из поездки Москва – Воронеж – «хрен догонишь»?
Вагон 19. Мультики
Аниматоры, или, что проще и привычней для уха, мультипликаторы, – народ веселый и в хорошем смысле безбашенный. Художники, режиссеры, операторы. Всё как в настоящем «большом» кино. Только нет актеров. В этих людях странным образом сочетается мрачная взрослая серьезность и детская легкая глупость. Я бы даже сказал – дурашливость, если бы это слово не было специальным психиатрическим термином. Впрочем, мультипликаторы конечно же сумасшедшие. Разве нормально делать годами десятиминутное кино про какого-нибудь зайчика, пуговку или варежку. При этом мучиться, страдать, не спать ночами, отстаивать свою творческую позицию, как будто речь идет о «Войне и мире». Человеку со стороны все это, конечно, смешно, но я не со стороны, я во многом такой же идиот, рисующий, как выразился подтрунивающий надо мной мой друг, каракули: «Вот эти каракули, Бильжо, ты называешь работой?»
Так вот. Однажды вся эта московская лечебница села в поезд Москва – Киев. Весь этот взрослый детский сад без воспитателей. Забросили чемоданы и с шутками, подколами и радостью встреч с себе подобными, а также в предвкушении профессионального фестиваля достали разные алкогольные напитки. Началось. Азартно, весело, с самоотдачей. Поезд тронулся, но мы тронулись чуть раньше.
Поспал часа два; рано утром естественная нужда заставила меня выползти из купе. Стоит ли описывать известные симптомы, которыми расплачивается наутро выпивавший накануне и недостаточно спавший? Они всем известны. Когда я возвращался в купе, поезд уже где-то стоял. Любознательность пересилила желание продолжить сон, и я выглянул в окно. Лучше бы я этого не делал. Впрочем…
Прямо на меня, глаза в глаза, смотрел синий слон с маленьким хоботом, маленькими глазами и желтыми ушами, которыми он тряс. Я на секунду зажмурился и вспомнил все, что я знал об алкогольном делирии и галлюцинозе. Нет, не может быть. В том же окне слона сменил розовый жираф, а рядом с ним – химически зеленый медведь и какое-то фиолетовое чудовище непонятного класса, рода и вида. Все эти флюоресцирующие животные прыгали, бились головами в оконное стекло и качались то вправо, то влево. Нет, надо взять себя в руки. Белая горячка обычно наступает после обрыва, то есть на второй или третий день после прекращения длительной алкоголизации. Я подошел ближе к окну и столкнулся лицом к лицу с оранжевым огромным бегемотом. Господи, да это же всего лишь гигантские, в человеческий рост, мягкие нелепые игрушки, которые снизу держат, поднимая их до уровня вагонного окна, продавцы. Такой кукольный театр. Такой мультик. Вся платформа состояла из этого зоопарка. Проводник объяснил, что жители этого места работают на фабрике игрушек и ими же получают зарплату. «Что же делается у них дома?» – подумал я, и мне стало опять не по себе. Я смотрел на это действо, и мне казалось, что это актеры пришли к поезду мультипликаторов наниматься на работу. Поезд стал потихонечку трогаться, и вдруг среди этой животной толпы я увидел толстую грустную тетку. Она одна стояла без игрушки. На груди у нее висела большая картонная табличка. «Курица» было написано на ней. «Курица» – и все. Я подумал, точнее – вспомнил из школьной программы Зою Космодемьянскую с табличкой «Таня». Кощунственно, конечно. Но что возьмешь с похмельного мозга? Аниматоры спали и не видели этого актерского кастинга, а я уже не мог заснуть. Чудовищные синтетические звери не давали мне покоя. И грустная «Курица» стояла перед глазами. Повезло, все-таки мне повезло. Не успел я порадоваться, как дверь в купе открылась, и на пороге появился во весь рост тот самый синий слон.
«Вот, внучке купил», – сказал он голосом проводника. Тьфу ты, ерунда какая.
Вагон 20. На поезде за солнцем
Несколько лет подряд я летал в Ниццу на карнавал, который там проходит в феврале вот уже более ста лет с небольшим перерывом на Вторую мировую войну. Каждый карнавал посвящен какой-нибудь одной злободневной теме. По эскизам художников из разных стран там делают гигантские повозки с куклами. Повозки эти напоминают советские первомайские, представляющие районы, фабрики, заводы. Моя повозка с Петровичем в Ницце представляла Россию. Первый карнавал, в котором я участвовал, был посвящен введению евро. Которые я и получил за свою работу в первый же день их внедрения. Купюры были новенькие, хрустящие и пахучие, и до меня их держал в своих мозолистых руках, видимо, только работник их фабрики «Гознак». А в России, подозреваю, их никто еще и не видел. Так что мне вполне можно поставить памятник – первому россиянину, получившему евро.
В феврале в Ницце, как правило, идут дожди. Один раз дождь шел даже с мелким песком. Сначала я никак не мог понять, как он оказался на пальто, на зонте и на моем берете. Что он, с неба, что ли, падает? «С неба, с неба. Это редкое атмосферное явление. Вам очень повезло. Тучи пришли из Сахары…»
…Анри Матисс однажды приехал в Ниццу писать солнце в феврале. Каждое утро он открывал жалюзи номера в гостинице «Буреваж» в надежде его увидеть. Но увы. Очередным вечером он собрал вещи, чтобы утром уехать. Утром, перед тем как покинуть номер, он распахнул жалюзи, и в комнату ворвалось солнце. Матисс решил задержаться. И задержался на сорок лет, умерев в этом городе. Я жил в той же гостинице, и тоже ждал солнца, и тоже собрал однажды вечером вещи, но, в отличие от Матисса, не стал дожидаться утра, а решил сразу же уехать в Венецию. Ночным поездом. Из Ниццы в Венецию. (В этот звуковой ряд хочется добавить еще Вену и Винницу. Собственно, уже добавил.) На железнодорожном вокзале я купил билет на этот поэтический поезд Ницца – Венеция. Кстати, этот вокзал в Ницце построили русские. А поезд из Санкт-Петербурга шел сюда всего двое суток. В 1917-м русские приехали в Ниццу на бархатный сезон, а на родине случилась революция. Надо, надо, уезжая с родины, помнить об этом. Ну это так, мысли по дороге к поезду.
Таких вагонов, какие я в нем обнаружил, мне не приходилось видеть никогда. Шестиместные купе. То есть три полки с одной стороны и три – с другой. Средняя полка не убиралась, поэтому в купе можно было только лежать. Лег вниз. Над моим лицом – зеркальце, отразившее мое недоумение. Дверь была металлической и с решеткой. Все вместе напоминало тюрьму и курятник одновременно. Впрочем, ни там ни там я ни разу не ночевал. Было безумно холодно. То, что должно было быть одеялом, оказалось бумажной простыней. Слышимость в вагоне феноменальная. Спать невозможно, но и не спать сложно. Я периодически проваливался в сон, а когда из него вываливался, то в желтом больничном свете видел свою помятую испуганную физиономию и слышал энергичную беседу двух итальянских проводников, не прерывавшуюся ни на секунду.
Утром, в двух свитерах, но все равно продрогший, я с ужасом обнаружил, что в туалете нет воды. Злой, пошел к проводникам. В купе сидело два гладковыбритых, свежих, ухоженных смуглых красавца. В белоснежных тонких рубашках. Увидев меня, они заулыбались. «Где вода?» – практически прокричал я на своем слабом итальянском. «Кончилась!» – весело ответили они на своем родном. Поезд медленно подъезжал к Венеции. К моей любимой Венеции. Ярко светило зимнее солнце. Ну и хрен с ней, с водой, вон ее сколько. Я вышел на перрон, на котором беседовали два уже знакомых мне проводника. В синих форменных брюках, с синими дорожными сумками, а вот синие пиджаки они держали в руках – им было жарко.