Замок Эпштейнов
Шрифт:
Жалобные крики и мольбы вырывались из груди Эберхарда, но вместе с безутешными слезами понемногу уходила и его горькая тоска; вскоре он вновь обрел способность слышать, видеть и достаточно спокойно рассуждать.
Стояла тихая и прохладная ночь; в небе сверкали звезды; белый лунный свет дробился в воде ручья и рассыпался тысячью алмазных осколков; воздух был наполнен ароматом дикого боярышника. Восхищенный соловей в темной роще пел гимны прекрасной и безмятежной природе. Все дышало торжеством, любовью, восторгом. И ужасные мысли, терзавшие ум Эберхарда, улетучились словно по велению высшей силы. Соловьиные трели убаюкивали его; вокруг мерцали
— Да, матушка, конечно, моя добрая матушка, — бормотал он, — ты права: не стоит обижаться, не стоит грустить. Ведь ты святая, ты недосягаема для оскорбления, которое он хотел тебе нанести, оно не может коснуться тебя, как я не могу удержать в руке этот лунный свет. Как я был глуп! Как меня могут огорчить упрек или наказание, если они исходят не от тебя? Ты ведь любишь меня, матушка. Я слышу тебя, я чувствую твое присутствие в прозрачном ночном воздухе, и от этого ночь кажется мне такой чистой и сладостной гармонией, ведь ты источник и скрытая душа ее. Спасибо, спасибо, матушка. Мне хорошо и спокойно: я знаю, что ты не сердишься на меня, что ты меня жалеешь и любишь. Я слышу твой голос в журчании ручья, ловлю твое дыхание в дуновении ветра. Спасибо.
Скажи мне еще что-нибудь, поцелуй меня, приди ко мне благоуханным ветерком, и я засну под твоим ангельским взглядом счастливым и спокойным сном.
И вправду, бормоча эти слова, мальчик закрыл глаза, дыхание его стало тихим и ровным: он погрузился в глубокий сон.
А теперь посмотрим, как спится в замке, так же ли сладко, как в лесу? Граф был словно громом поражен, услышав бесхитростные слова Эберхарда:
«Я скажу об этом матушке». Для его вечно неспокойной совести эти слова заключали в себе устрашающий смысл.
Кто мог научить ребенка этому мене, текел, упар-син? Вот о чем думал бледный от страха Максимилиан, пытаясь унять дрожь в руках. Неверными шагами он дошел до звонка и бешено затряс колокольчик; потом, обессилев, рухнул в кресло.
На шум прибежали лакеи.
— Разведите огонь! Зажгите свечи! — закричал граф. — Сейчас же! Немедленно!
Лакеи бросились выполнять приказ. Вскоре в очаге уже пылал огонь и шесть зажженных в канделябрах свечей стояли на камине.
— Люстру зажгите тоже! — крикнул Максимилиан. — А вы, — обратился он к одному из лакеев, — найдите Эберхарда и приведите его сюда.
В ту минуту душу графа объял такой смертельный ужас, что он захотел вернуть мальчика и взять назад свое оскорбление. Тогда, думал Максимилиан, и Эберхард, быть может, откажется исполнить свою угрозу. Но вскоре вернулся слуга и сообщил, что молодого графа везде искали, но не нашли.
— В таком случае позовите моего секретаря: он нужен мне для работы. Сходили за секретарем. Граф заявил ему, что необходимо проверить счета арендаторов, и под этим предлогом продержал его до девяти часов вечера. В девять графу подали ужин. Максимилиан спустился в столовую один, приказав секретарю продолжать работу и ждать его возвращения. Ему казалось, что присутствие чужого человека отпугнет привидение от комнаты.
В столовой графа уже ждал Альбрехт. Это был долговязый молодой человек с печальным, дерзким и скучающим лицом, в свою очередь наводящим скуку. Граф был настолько бледен и взволнован, что Альбрехт, с удивлением посмотрев на него, спросил более заинтересованно, чем обычно, не случилось ли с ним
— Скажите, Вильгельм, вы ничего не видели и не слышали? — спросил он.
— Нет, ваша милость, — ответил секретарь. — А что случилось?
— Ах нет, ничего, — сказал граф. — Мне показалось, что в комнате есть кто-то, кроме вас.
— Господину графу действительно это показалось. И секретарь снова погрузился в работу.
Граф стал нервно ходить по комнате, иногда останавливаясь возле потайной двери и глядя на нее с непреодолимым ужасом.
— Вильгельм, — обратился он к секретарю, задержавшись за его креслом, — как вам кажется, когда вы закончите работу?
— Часа через три-четыре, ваша милость, — ответил секретарь.
— Дело в том, что ее необходимо закончить до завтрашнего утра.
— Я могу забрать работу с собой и доделать ее ночью.
— Нет, лучше оставайтесь здесь, — сказал Максимилиан.
— Но я могу помешать спать господину графу.
— Нет, вы не помешаете. Впрочем, мне немного нездоровится и ваше присутствие даже кстати.
— Как будет угодно господину графу.
— Вот и сделайте, как я говорю, — сказал Максимилиан. — Думаю, так будет лучше.
Секретарь поклонился и, убежденный в том, что проверка счетов действительно не терпит отлагательства, снова сел за работу.
Максимилиан был просто счастлив, что нашел предлог кого-нибудь оставить в комнате на ночь. С помощью камердинера он разделся и лег в постель.
Несмотря на все эти предосторожности, Максимилиану долго не удавалось заснуть. В комнате горел свет; за столом сидел Вильгельм, и было слышно, как скрипит по бумаге его перо; да, призраков не было, но вместо них были мысли. Одно только успокаивало графа: за окном стояла ясная июньская ночь, ничем не напоминавшая зловещее и бурное ненастье накануне Рождества; напротив, в природе царило сонное умиротворение и сквозь приоткрытые ставни было видно звездное небо.
Присутствие Вильгельма ободрило графа, и ему наконец стали смешны все его безумные фантазии. Он задернул занавески балдахина, чтобы закрыться от света, и забылся в тревожном сне.
Некоторое время он спал, но вдруг, безо всякой видимой причины, резко подскочил и сел на кровати, обливаясь холодным потом. О ужас! Сквозь щель в занавесках граф увидел, что свечи в канделябрах и люстре гаснут одна за другой.
Вильгельм спал в своем кресле, видимо обессилев от усталости. Граф хотел крикнуть и разбудить его — но голос ему не повиновался, как будто невидимая рука сжимала его горло. Он хотел встать с кровати — но почувствовал, что его держат незримые цепи. Тем временем, со зловещей последовательностью, свечи продолжали гаснуть. Наконец три остававшиеся свечи потухли в свою очередь и комната погрузилась в полный мрак.