Замок Эпштейнов

Дюма-отец Александр

Когда он вошел в лес, было девять часов вечера. Уже спустились сумерки, но июньская ночь была ясной, прозрачной и спокойной. Эберхард остановился на высокой горе, откуда его взгляд мог охватить гармонично волнующееся лесное море. Перед ним простирались холмы и долины, посеребренные лунным светом; их чередование действительно напоминало морские волны. Слышалось стрекотание кузнечиков. Ветер шумел в верхушках деревьев. В небе сияли звезды. Внизу, словно серебряное зеркало, блестела неподвижная поверхность озера. Светлая, легкая тень опустилась на спящие дома, на тихие задумчивые долины. Эта фантастическая картина убаюкивала душу, навевала мечты, наполняла сердце божественным умиротворением.

Эберхард

сел на траву и задумался. Воздух был нежным, теплым, ласковым, и мальчик решил остаться здесь до утра, тем более что за больным обещала присмотреть соседка.

Он чувствовал необходимость побыть в одиночестве, подумать, побеседовать с матушкой, ласки которой он чувствовал сейчас в дуновении летнего ветерка. Ему нужно было воскресить в памяти всю свою жизнь, вернуться в прошлое, заглянуть в будущее. Эберхарду казалось, что перед ним открывается новая жизнь; как путник бросает с горной вершины прощальный взгляд на долину, уже пройденную им, так и он окидывал взором прожитые дни. В свои годы он немного совершил, но много передумал и пережил, поэтому он был одновременно наивен и искушен, по-детски простодушен и по-мужски отважен. В ту ночь сердце и ум его были в смятении: он словно предчувствовал резкий поворот в своей судьбе. Далекие видения прошлого, милые его сердцу или вовсе безразличные, снова прошли перед внутренним взором мальчика, молчаливо приветствуя его. Альбина, верный спутник, всегда была рядом с ним, но сейчас, словно в сверкающем сне, перед ним появилась сначала Вильгельмина, заменившая ему мать, потом его добрый старый учитель Алоизиус, потом, будто издалека, он увидел нахмуренное лицо отца и злобную усмешку брата; но Эберхард отвел от них испуганный взгляд и представил себе благородное и прекрасное лицо старого Гаспара, нежное, печальное лицо Йонатаса, и тогда взгляд его просиял любовью.

И вот, заглянув в глубины своей души, это дитя, на которое снизошла любовь двух умерших женщин и двух угрюмых мужчин, почувствовало себя бесконечно одиноким в этом мире. Эберхард ощутил, что ему чего-то не хватает, что в его сердце есть какая-то незаполненная пустота и что душа его жаждет иной жизни. Он горько упрекнул себя за эту мысль, попытался отогнать ее, но она возвращалась к нему снова и снова. Потом он подумал, что такая неблагодарность должна рассердить его матушку, и замер, боясь закрыть глаза или повернуть голову, чтобы не увидеть ее строгое и обиженное лицо. Но он ошибался: мать смотрела на сына со спокойной улыбкой — ведь мертвым незнакомо жалкое чувство ревности по отношению к живым.

Эберхард был рад, что мать не винит его за желание иной жизни вместо той, что он имел. Мальчик подумал также о скорой встрече со своей маленькой подругой, и какая-то неведомая радость наполнила его сердце. Ему и в голову не приходило, что она должна вырасти и измениться. Нет, он представлял ее себе такой же маленькой шалуньей, такой же трусихой, какой она была пять лет назад, когда он переносил ее на руках через ручей. Наконец-то он сможет снова стать таким как прежде, снова сможет заливисто смеяться, ведь они были ровесники, они родились в один и тот же день, они понимали друг друга, они могли говорить о чем угодно. С Розамундой Эберхард не собирался молчать, углубляясь в размышления, как с теми печальными, неразговорчивыми людьми, с которыми он жил до сих пор. Когда это веселое и живое создание будет рядом с ним, он снова сможет радоваться жизни и резвиться. И он покажет ей свой любимый лес!

Ни о чем другом Эберхард и не мечтал. Этого ему было сейчас достаточно: при мысли о Розамунде тысячи радостных надежд пели в нем, словно птицы при первых лучах солнца. Он заглядывал в будущее лишь на несколько дней вперед — от этого оно не становилось

менее огромным. Наоборот, волшебное ожидание пьянило его, и в радостном исступлении ему казалось, что отныне в груди его бьются два сердца.

Однако часы этого поэтического бодрствования пролетели быстро и рассветный луч увенчал вершину горы, где сидел Эберхард. Он протер глаза, после чего препоручил, по обыкновению, свою душу Богу и матушке и стал медленно спускаться в долину, где была расположена деревня Эгалтейн.

Его путь пролегал мимо грота, и он не мог не заглянуть в свой любимый уголок, который, быть может, ему не придется увидеть несколько дней из-за болезни старого Гаспара. Еще за двести шагов Эберхард услышал журчание ручья, омывавшего его маленькое королевство. Но, подойдя ближе, он удивленно остановился, издав удивленный и возмущенный возглас: в его цветущие, никому не ведомые владения вторгся посторонний человек! Чужак сидел на берегу ручья, закрыв лицо руками.

Первым чувством, которое овладело Эберхардом, был гнев, и мальчик решительно направился к незнакомцу. Мягкая лесная трава приглушала шаги, поэтому человек не заметил его приближения. Но вдруг все возмущение Эберхарда как рукой сняло: он увидел, что незнакомец плачет.

На вид ему было лет тридцать пять — сорок, он был небольшого роста и изящного, но крепкого телосложения. У него было красивое и властное лицо. Строгая одежда незнакомца соответствовала его лицу; из-под зеленого сюртука, застегнутого на все пуговицы, виднелась красная орденская ленточка. Облик и осанка этого человека выдавали военного.

IX

Мгновенно все это отметив, Эберхард сразу же почувствовал к этому человеку необъяснимое расположение. Может быть, причиной тому были слезы, струившиеся по щекам незнакомца.

Некоторое время Эберхард молча, с почтительным сочувствием разглядывал его, потом как можно мягче произнес:

— Блаженны плачущие!

— Кто здесь? — спросил незнакомец, оборачиваясь. — Ребенок! Не из этих ли вы мест, друг мой?

— Да, сударь.

— Тогда вы можете помочь мне выяснить кое-что. Скажите… Сейчас… Что-то язык не слушается меня… Подождите, сейчас я приду в себя.

— Да, конечно, сударь, успокойтесь, — сказал Эберхард, тронутый столь искренним проявлением страдания. — Поплачьте. Слезы — это почти всегда хорошо. А вам известна легенда о наших горных реках? — добавил Эберхард, как бы обращаясь к самому себе. — Один злой и нечестивый рыцарь однажды поведал святому пустыннику историю своей жизни, полной злодеяний, при этом он рассказывал о них не только безо всякого раскаяния, но и с насмешкой.

«Скажите, святой отец, можно ли смыть подобные преступления?» — спросил он, улыбаясь.

«Да, для этого надо всего-навсего наполнить водой вот эту флягу», — ответил отшельник.

«Как! Только-то! И за это вы отпустите мне все грехи?»

«Как только фляга станет полной, вы будете прощены. Но вы должны дать мне слово благородного человека, что действительно наполните ее», — сказал отшельник.

«Даю вам слово. Неподалеку находится источник: я слышу шум воды».

Но, когда рыцарь приблизился к источнику, источник иссяк.

Он пошел к ручью — ручей высох.

Он пошел к водопаду — водопад стих.

Он пошел к речке — ее вода не текла во флягу.

Он пошел к большой реке — фляга была по-прежнему пуста.

Он пошел к морю — и опять фляга осталась сухой.

И вот, потратив год на эти бесплодные попытки, злой рыцарь снова пришел к отшельнику.

«Ты насмеялся надо мной, старик, — сказал он. — Но я тебе этого не прощу».

И он ударил святого пустынника по лицу.

«Да смилуется над ним Господь!» — воскликнул старец.